Книга За что любят Родину - Алексей Юрьевич Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Командование, что вас бросило, – Бог им судья. Парни же, что обереги носили, да и погибшие все, – это Господь их спас!
Уберег души их от невозвратных потерь, от греха самоубийства. Даже «смотрящие» на небесах до конца точно не знали, чем дело кончится. Не все на Земле предрешено.
«…да будет воля твоя, – сказано, – яко на Небеси, и на Земли…» Молится, выходит, остается за то, чтобы здесь было, как там, наверху, и делать то, что надо делать. Что вы и делали…
Раз ты спасен был, значит, нужен был. А если нужен, значит – должен. Нужен и должен – достаточный смысл жизни.
Теперь о твоем желании убить. Хочу убить и не убиваю. А у кого не так? «Царь в голове» – нынче большая редкость. Чаще с утра один, в обед другой, вечером вообще пиво пить пошел. И каждый косячит, как халиф на час, в полной уверенности, что имеет право. А расплачиваться-то другому или всему целому. И хорошо, если не всю оставшуюся жизнь.
Отсутствие единства заложено в нас природой.
Отче наш… Мы, выходит, дети Его. Но мы и рабы Его, что вовсе не одно и то же.
Весь вопрос в умении договариваться. В доверии, но никак не в вере.
Вера спасает лишь, когда весь ты веришь, но кто теперь так верит?
С доверием много проще. Доверие – это вера на разумных началах. Мы еще не верим, но уже доверяем, доходим до веры, добираем ее разумом, осознанием жизненной необходимости веры.
Доверяем – значит, верим тому, что думаем, но при этом всегда думаем о том, чему верим.
Доверие помогает сохранить рассудок. Доверие лучше маловерия.
Маловерие – игра с верой, игра в веру. Лицемерие, актерство – суть внутренняя пустота. А пустота необходимо заполняется. И, перекрестившись, мы идем к гадалкам, магам, экстрасенсам.
Мы сами садимся между стульями, а после недоумеваем: что это с нами?! Откуда такой аншлаг в психушке?
Доверие – единственный способ примирить разум и веру, не проломить хрупкий лед над бездной безумия…
Этого, однако, я тоже ему не сказал. Пока речь готовил, передумал. Краткость, говорил мой завкафедрой, и психиатру сестра.
Что ж, выходит, в семье не без урода. Но парню при всем желании столько не съесть. В его голову и так много чего прилетело.
И я говорю:
– Солнце мое! Этого бояться не надо. Выпишу таблеточки, азалептин, по 0,25 мг.
Доза минимальная, почитаешь инструкцию, будет нужно, увеличишь до 100. Через месяц ко мне. Современный нейролептик, легкий, плющить не будет. И снотворное попьешь. Шесть-семь часов сна, утром встаешь, как огурчик, и без привыкания.
Знал бы ты, кто в этом кабинете на твоем месте сиживал. И у больших людей проблемы случаются.
Возьми хоть Наталью Бехтереву, да-да, внучку того самого, великого. А ведь директор института мозга была! По молодости тоже чужие мысли слышать начинала, даже развивать способности пыталась. так вот! Вовремя спохватилась. Ни одних переговоров провести не могла, ни одного совещания.
Представляешь, что она о себе слышала? Но, попила таблеточки, сама себе, благо, и выписать могла, способности и ушли. И сны чужие у тебя уйдут, свои-то видеть перестанешь.
Положив перед собою чистые рецептурные бланки, достаю из сейфа коробочку с печатями.
О, времена! Четыре печати на рецепт! По спецназначению… тяжела ты, жизнь психиатра…
Но мой больной неожиданно поднимается.
– Я ухожу.
Голос его звучит нутряно, глухо. темные губы не шевелятся, как у чревовещателя.
– Леонид Петрович! Вам совершенно необходимо лечиться! Не хотите в больницу, я вас в дневной стационар после праздников устрою. А пока, – я стараюсь быть убедительным, – если хотите вернуться к нормальной жизни, попринимайте лекарства. Аптека на Иркутской, в двух шагах отсюда…
– Вернуться, – повторяет он эхом. – Пора вернуться…
Тусклые, замутившиеся глаза его становятся незрячими. Пятясь на негнущихся ногах, он исчезает, забыв притворить за собой дверь.
Я еще слышу, гулко, издалека:
– Он просто рука…
И шаги его затихают в чисто вымытом пустом коридоре.
«Просто рука…» Кажется, парень, действительно, слышит мысли.
– Прием окончен, – говорю я и достаю телефон. Мне срочно нужен Интернет, а компьютеры в кабинетах выхода в сеть не имеют. Вдруг злодеи решат похитить персональные данные тысяч наших больных…
Торопливо набираю: «Лопухин Леонид Петрович».
Перехожу по ссылке.
«…смертью храбрых… в 1999 году… во время проведения спецоперации… награжден… посмертно…»
Смотрю еще раз, не веря, в карточку: «Лопухин Леонид Петрович. 1980 года рождения…»
Звоню по внутреннему:
– Амина!! Мой больной не проходил?!
– Только что вышел…. А что вы на меня кричите, случилось что? – в голосе регистраторши сквозит неподдельная обида.
– Ничего…
Я кладу трубку, и на этом мои душевные силы иссякают. Даже сталь без присадок – штука довольно хрупкая.
И я достаю «Дойну».
Вытащив пробку, щедро, до стограммовой риски и выше, до краев, наполняю узкую лабораторную мензурку. Подхожу с коньяком к новому белому платяному шкафу, распахиваю створки.
С обратной стороны большое зеркало медсестры Леночки. Не люблю пить в одиночку.
Из зазеркалья на меня смотрит высоченный справный мужик в бутафорских роговых очках, толстом исландском свитере (дресс-кода у нас нет) и с седой щетиной на круглой розовой голове.
Во что мы верим, то для нас и реальность. И потому иногда, как антидот, необходима не вера и даже не хваленое мною доверие, а неверие!
Неверие даже очевидному. Но «…дедушка говорит: бурундук – птичка, значит, – летат?!» С этим-то что прикажете делать?
А выкусить! Бурундуки не летают. И даже когда я своими собственными глазами (а зрение у меня, как я уже говорил, до сих пор «единица») увижу парящего в небе грызуна, я не поверю им!
Иллюзия, обман зрения, пить надо меньше… – скажу я себе и пойду дальше своей дорогой.
Раз и навсегда я договариваюсь, вступаю с собой в сокровенный и самый нерушимый изо всех возможных сговор: я не верю в то, что не укладывается в рамки моего персонального представления об этом мире.
Не верю, значит, и быть такого не может!
– Так выпьем за сговор! – с пафосом предлагаю я своему отражению. – Сговор между верой и неверием, между разумом и безумием. За тонкую невидимую грань, разделяющую два мира, за единственную границу, которую человеку лучше не нарушать.
За рассудительность, которая больше мудрости!
И бережно, чтобы не пролить ни капли, я поднимаю наполненную до краев мензурку.
Двойник в зазеркалье, с точностью повторяя мои движения, охотно тянется ко мне.
И коньяк при этом, поправ законы отражения, он тоже держит в правой руке…
Айсберг
Алексей Курганов
От шельфового ледника Эймери в Восточной Антарктиде откололся исполинский айсберг массой 315 миллиардов тонн и площадью поверхности более 2,5 тысяч квадратных километров, что подтверждается спутниковыми снимками. Об этом сообщил в Twitter Океанографический институт Скриппса (США).
– Айсберг откололся, – сказала Люба. – Слышишь, Пахомов?
– Чего? – не понял Пахомов. Он был в погребе, набирал в ведро картошку.
– Ничего, – сказала Люба и почему-то вздохнула. – И моркови возьми. Пару штук. Щи сварю.
– Чего ты бормочешь? – крикнул Пахомов. – Не слышу я ни хрена!
– Ничего, – сказала Люба. – Все нормально.
Пахомов вылез из подпола, поставил к умывалке ведро.
– Чего ты говорила? – спросил Любу. – Там из вытяжки свистит. Ничего не слышно.
– Ничего, – пожала Люба плечами. – Ерунда всякая.
– Я пошел, – сказал Пахомов. – Пока.
Люба на это дурацкое «пока» никак не отреагировала. Больше того: повернулась к окну. Интересно, что там такого необычного она увидела, что даже не захотела поздравить его с теперь уже окончательным расставанием? Пахомов подозревал, что ничего, а вся ее равнодушная неподвижность – это всего лишь поза, игра, демонстрация. Дескать, решил уходить – уходи. Скатертью дорога. И совершено не хочет понять, что он уже невероятно устал от всех этих демонстраций. Уже год как устал.
– Пойду, – повторил Пахомов, наклонился, взялся за ручки дорожной сумки. – Счастливо оставаться. Ты, Люб, это… А, ладно…
Он вышел на лестничную площадку (Люба жила на первом этаже, отсюда и подпол), поднял воротник пальто, вышел из подъезда и пошел на автобусную остановку.
Из окна серого блочного дома вслед ему смотрела невысокая, худая, темноволосая женщина
