Книга За что любят Родину - Алексей Юрьевич Герман

в старомодных очках с роговой оправой. Женщине было тридцать пять лет, ее звали Любой, она работала лаборанткой на военном заводе, выпускавшем резиновые части для орудий и танков. С Пахомовым она прожила один год и два месяца, и вот сегодня наконец они окончательно расстались. Почему именно сегодня и почему «наконец»? Да не почему! По кочану. Просто так. Устали друг от друга. Надоели. А значит, хватит. Они же в конце концов не пингвины, которые прыгай не прыгай, а с этой конкретной льдины никуда деться не могут. А даже если бы и смогли, что толку? На другой – то же самое. И на всех остальных – тоже.

Пахомов работал там же, на «почтовом ящике», но только не лаборантом, как Люба, а инженером, одно время даже ведущим. Кого он вел или вывел, и куда (а может, откуда) – так для него и осталось глубоко засекреченной военной тайной. Это было то далекое молодежное время, когда он, Пахомов, относился и к своей должности, и к работе вообще не просто уважительно и трепетно – он без нее не мог существовать как активная биологическая единица. Во всяком случае, так считал он сам, этим своим мнением гордился и этой гордости не скрывал. Инженер-конструктор, да еще и ведущий, да еще на «почтовом ящике», – это будет покруче любого Ги де Мопассана! Его бюро (Его! Бюро! Класс!) занималось тогда технологическими разработками совершенно новой модификации ракет «земля – воздух», но об этом строжайше не рекомендовалось не то что говорить – даже думать. Тем более что в самом скором времени правительство планировало в очередной раз «утереть» наших вечных и самых заклятых друзей-империалистов, возглавляемых, конечно же, Соединенными Штатами постоянно грозящей всем подряд Америки.

По этой, государственной значимости и важности причине бюро работало с совершенно непонятными сегодняшнему поколению молодых циников энтузиазмом и молодым задором, куя очередной ракетный щит горячо любимой Родины. Отковав и выковав, они получили тогда неслабые денежные премии, которые дружно пропили на заводской туристической базе в течение двух веселых отпускных недель. Наступившее после триумфа легкое отупение приняло хроническую форму, во всяком случае работать с прежним энтузиазмом почему-то решительно расхотелось. И не только ему, Пахомову: некогда дружный коллектив некогда молодых единомышленников постепенно распался на несколько вяло пикировавшихся между собой кучек, каждая из которых по инерции страдала щенячьим высокомерием и непонятным снобизмом. Опять же постепенно кучки развалились на конкретных индивидуумов, а это в считающем себя творческим коллективе вообще караул. Все правильно, все закономерно: индивидуализм – не наш метод работы, поэтому никаких новых искрометных идей больше не возникало. Да и ну их к шутам, эти идеи! Жизнь идет, завод пыхтит, зарплата ощутимо не дотягивает до удовлетворения насущных потребностей – на том и остановимся. Богу – богово, снобам – снобово, а ему, Пахомову – пахомово и пофигомово. Диалектика. Еще бы пить поменьше, тогда будет вообще красота.

Постепенно он втянулся в эти восхитительные в своей необязательности дни среднестатистического российского обывателя. Пахомов работал, ел, пил, спал, ходил в баню и катался на велосипеде – то есть выполнял все положенные постсоветскому гомо сапиенсу физиологические функции. Однажды он допустил слабость, серьезно увлекся супругой начальника отдела, энергичной и современной женщиной, которую тоже звали Люба, но после первого и бурного постельного знакомства чего-то испугался и, трусливо поджав свой интеллигентный хвост, быстренько уполз в сторону. Чем поверг Любу-первую в состояние полного недоумения и насмешливого отношения со стороны его, Пахомова, коллег, которым эта самая Люба рассказала все и во всех подробностях, вплоть до того, какой расцветки и какой степени износа были на Пахомове трусы.

Интеллигентные люди так, конечно, не поступают, поэтому Пахомов стал панически, до легкой истерики, бояться представительниц слабого пола, постоянно ожидая от них, ветреных, самых разнообразных подлянок – и вот как раз в этот момент на его тернистом жизненном пути появилась она, Люба-вторая. В то время у нее не было ни одной конкретной постельно-мужской кандидатуры, а те, что были, представляли из себя нечто аморфное, зыбкое, постоянно исчезающее из виду и до обидного легко ускользающее из рук. С чего она взяла, что он, Пахомов, от этих «медуз» чем-то кардинально отличается, была еще одна загадка ее загадочной женской натуры, но факт остается фактом – через месяц вялого знакомства они стали жить вместе и первое время на работу ходили даже взявшись за руки.

Пахомов проехал на автобусе три остановки, вышел на четвертой и через пару минут очутился в родном заводском общежитии. Несмотря на всю свою «теплость», у него хватило ума отсюда не выписываться, хотя Люба-вторая и предлагала ему прописку на своей жилплощади. Он хмуро кивнул сидевшей в стеклянном «стакане» вахтерше, поднялся на второй этаж и, пройдя длинным боковым коридором, очутился в своей комнате.

Вечером, вернувшись с работы, Пахомов поужинал, уселся в кресло и тупо уставился в «ящик для идиотов». «Ящик» был моднючим, с плоским экраном, семьдесят два сантиметра по диагонали. Это было одним из двух шикарных приобретений, которые Пахомов смог себе позволить за последние три года. Второй дорогой вещью являлся супернавороченный велосипед японско-корейского производства стоимостью двенадцать тысяч естественно рублей. На нем Пахомов по выходным совершал дальние и бессмысленные, километров под сорок в один конец, поездки, а иногда ездил целенаправленно, за грибами, в Маливский лес или в богатые груздями перелески на Конев Бор.

Впрочем, и первые «бессмысленные» поездки были не такими уж бессмысленными, потому что время от времени Пахомов начинал серьезно задумываться о своем здоровье и тогда же начинал яростно крутить педали, пытаясь стать если не атлетом, то хотя бы убежать-уехать от инфаркта с инсультом, этих грозных и, увы, неминуемых следствий малоподвижного образа жизни. Своего железного японо-корейского «коня» Пахомов холил и лелеял, лишний раз не напрягал, не запрягал, поэтому, например, бутылки и банки ходил сдавать пешком, хотя до приемного пункта стеклотары было топать и топать. Тем не менее ездить туда на велосипеде Пахомов опасался, потому что могли запросто спереть.

– Уважаемые мужчины! – заговорил «ящик» торжественно-радостным рекламным голосом. – Приглашаем вас на службу по контракту в Вооруженные силы! Заработная плата… Единовременное пособие… Полный пакет социальных льгот… И совсем необязательно, что вы будете служить в «горячих точках»! (Прозвучало это так радостно-бодренько, что не оставалось никаких сомнений: именно в эти самые «точки» соблазнившихся и воткнут.) Ждем вас по адресу: переулок Минометчиков, городской военный комиссариат, комната номер тринадцать. Ежедневно, кроме воскресенья, с девяти до восемнадцати без всякого перерыва на обед. Родина ждет!

Ага, противно подумал Пахомов. Ждет. Все ждут. То они, военкоматские, то Родина. И кто кого – без бутылки не разберешься. Темнилы хреновы. Сходить, что ли? Я как-никак капитан запаса… И что значит – «без перерыва на обед»? А когда же они обедают? Или не обедают? Или питаются, как на фронте, сухим пайком. Чтобы не пропустить неприятеля, пришедшего записаться по контракту. Черт их разберет, этих армейских. Те еще фокусники…

Он поднялся (кресло недовольно заскрипело. Скоро отскрипишься, вдруг злорадно подумал Пахомов. Вот уеду с автоматом – и будешь здесь стоять, пылиться. А если мне там, в горах, голову отрежут, – выбросят тебя на помойку или сожгут. Вспомнишь тогда хозяина. Пожалеешь, что скрипело), достал из холодильника пельмени, с полки кастрюлю и пошел на кухню. Кухня была общей на восемь квартир, в ней постоянно работал приемник и постоянно пахло сушащимся бельем. Запах белья Пахомова раздражал, работающий приемник – тоже, к соседям он относился вежливо-безразлично, они, в свою очередь, тоже целоваться не лезли.

Сейчас на кухне находилась лишь одна соседка, Ленка Крещеная, молодая некультурная женщина с подбитым глазом. Ленка жарила яичницу и что-то негромко, но бодро напевала. Фингал так же бодро и гордо сверкал на окружающих своим фиолетовым цветом. Музыкальным слухом Крещеная совершенно не обладала, а фингал был ее визитной карточкой, потому что постоянно присутствовал на краснощеком жизнерадостном лице: Ленкины регулярно меняющиеся сожители все как один любили, подвыпив, помахать кулаками. Убьют они тебя когда-нибудь по этой самой пьянке, жалели Ленку соседи (хотя им-то, доброхотам, какое дело? Их же убивать никто не собирается. Хотя время от времени надо бы. «Не, – отвечала Ленка