Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

А ты мне, Чеся, говоришь!

— Ничего я, мамуся, не говорю. Ты успокойся только, дорогая!..

— Ну, и что ж это вы, пани, к чему? Неужто вы меня с Шуляком равняете? Хоть он и паном был перед войной, а плут плутом. Немцы его, как собаку, расстреляли за гумном. Сам зондерфюрер Шульц пожелал Бернатово забрать. А я, пани, на чужое никогда рот не разевал. Был я раньше хозяином, даст бог, может, и еще буду, хоть на старости лет. Пускай мне только вернут мое — сделаю я сам себе социализм. Вы, паненка, сказываете, что там у вас в Польше уже к тому теперь пошло, без колхозов. Может, и сюда докатится, может, бог даст, и тут все станет на место… Вы вот, пани, хаете меня да черните, а я, как перед богом, ни в чем не виноват. То же игрушки одни были: я писал — не ведал, на что пишу, а вы, пани, так же и подписывали. Я ваши расписки давно порвал и на ветер пустил.

— Не лгите, пан Мукосей, побойтесь бога! Да что вам бог?.. И вам, и вашим детям!

— Ой, пани, не грешите и вы! Я не отрекся от бога и не собираюсь.

— Так вот он и покарает за то, что ты ограбил меня, старуху беззащитную! Он не даст меня в обиду!

— Э, пани, чтоб мне с этой табуретки не встать, коли я их не порвал, те ваши расписки! Эх, не с кем было поговорить! Не сказал мне добрый человек в ту дурную минуту: «Не лезь, не марай ру́ки, Мукосей!» И полез. Ну что ж, гореть, коли так, панскому дому в колхозной печи, обжигать кирпичики… А вам в Польше паней не быть: и там до вас мужики доберутся. Бывайте здоровы!

— Бог все видит, Мукосей! Он тебе…

— Но, мамуся!..

— Ты меня, дочка, не учи!

Хлопнула наружная дверь.

12

Чесе и после этого не стало легче. В «мамусе» разбушевался старый, придавленный годами горького молчания панский бес. Она трещала как сорока, старая, с издерганными нервами, извергала на голову этого разбойника, хама и кровососа и панские и хамские проклятья, к которым она, кстати, привыкла еще при своем пане Яне. Заодно с Мукосеем досталось и всем его поганым соотечественникам, всему безбожному большевистскому миру.

А дочь, связанная по рукам своей тайной, могла только успокаивать старуху, уговаривать пойти отдохнуть.

— Я сама все сделаю, — говорила она, как ребенку. — Я, мамуся, сама все улажу. А ты иди, успокойся, поспи…

Когда они обе вышли в дальнюю комнату, Леня вскочил и стал, как по тревоге, одеваться.

Вернувшись, она остановилась в проеме двери.

— Как это все неприятно!..

Он только дышит тяжело, не глядя, уже одетый.

— Еще не очень поздно…

Не отвечает.

— Неужели мы так и расстанемся? Да, впрочем, чего ждать…

Это подействовало. Он подошел к окну и стал закуривать.

— Может, мою? Хорошие.

— Благодарю. Вчера совсем бросать думал…

Вырвалось само собой, после того как он, с жадностью и с наслаждением затянувшись, дохнул горячим дымом в окно, навстречу прохладной свежести.

Слова были не только неуместные, но и ненужно, неожиданно мягкие.

Они, видно, и подбодрили ее. Чеся прошла к тумбочке, непринужденно обдав Леню теплом в узком проходе, взяла сигарету, даже пошуршала спичечным коробком, однако прикурить попросила у него.

Расчет, если он был, не оправдался. Жар двух соединенных огоньков не потянул его к примирению. А как бы небрежно распахнутый на груди халат не вскружил головы. И не потому, что развеялись чары тайны, что его утомила ее красота. В душе говорили другие чувства. Шея, плечо и в меру приоткрытая грудь с уголком цепочки стали просто обнаженным телом, остуженной мякотью. Более того — в этом как будто подсознательном, как бы естественном для нас кокетстве он снова увидел расчет на воздействие. Увидел и обрадовался, что промахнулась. Он не сказал ни слова, но и от взгляда его, в котором, кроме презрения, она прочитала и более страшное — брезгливость, она запахнула халат. И тихо присела на край — только теперь он заметил — узкой кровати.

— Пане Леосю, — заговорила, снова переходя на «вы», — как все-таки много прозы в жизни! Такой вульгарной, но, к сожалению, неизбежной!..

Он помолчал. Потом спросил:

— О чем вы хотели меня попросить? Какую просьбу не досказали?

В свою очередь, и она помолчала. А потом:

— Хм! И вы, вижу, не совсем лишены рыцарских чувств.

— Не говорите пошлостей, Чеся. Ее тут и так было достаточно.

— У меня или у вас?

— Конечно, и у меня. Однако же и вы… Так чем же вам помочь?

— Ну что ж… Я вас хотела попросить… купить наш дом для колхоза.

— Это и все, что вам пришло в голову?

— Да и то ради мамуси хотела просить.

— Уж не те ли расписочки беспокоят и вас? Молчите… Неужели вы вспомнили, что Мукосей мой двоюродный брат? И я могу уговорить его вернуть их вам? Опять молчите… Как и тогда, когда я приезжал с письмом? Эх, панна Чеся! Ну, пускай уж мать, старая пани, больной человек… А вы? И столько говорить об отчизне, о гордости… Простите, это не Польша — все эти ваши расписочки, то, чем дохнуло от них! Так же как не Советский Союз, не Беларусь — весь этот ваш… Мукосей… Ничего, договоритесь, он еще придет. Все уладите. А я благодарю вас за откровенность. Хотя бы такую.

Она встала. Запахнула еще раз халат, даже прижала его пальцами под шеей.

— Добраноц пану, — сказала глухо. — Уже очень поздно.

Лицо ее было так близко, что даже во мраке видно было, какой холод источали глаза.

— Вот это правильно — поздно, — ответил он с улыбкой. — Поздно даже и для ненависти. Проводите меня, пожалуйста. Через дверь.

На крыльце он хотел что-то сказать, даже начал, но осекся на ходу и только выдавил:

— До видзэня.

…Через несколько минут на засеянном поле встретились два человека.

Они не хотели этой встречи — ни тот, что шел от деревни, ни тот, что из бывшего имения. Видно, наткнулись друг на друга в темных кустах своих раздумий.

— Что, перерешил? — спросил один из них, глядя прямо в лицо другому. — За дом идешь набавить или, может, вернуть расписочки?

— А ты… снова компанию с ними водишь?

Один глядел другому в белесое, поклеванное оспой, такое знакомое лицо, полное глубокой и крепко осевшей ненависти, смешанной с хитрой, осторожной трусостью. И в душе того, кто глядел, как в водовороте, то всплывали, то уходили во тьму клочки