Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

* * *

– Я к ней, а она к тебе, – добродушно улыбался Паша мясистыми губами, когда мы с ним на другой день сидели в его избе-мазанке у верстака.

Паша что-то строгал деловито и делился впечатлениями о вечеринке. Его широкое, грубоватое лицо ничуть не туманилось. Наоборот, оно было светлым и веселым.

– И что она в тебе нашла? На дальний прицел, что ли, метит: выучишься – в начальство выйдешь.

Речь шла о Лизе Клочковой – нравилась она Паше. Какие только узелки не повяжет судьбинушка – лучший друг в соперники метил.

– А ты-то что в ней нашел? – Я понимал, что разговор наш хотя и полушутливый, приятельский, но тем не менее не пустой. За ним многое кроется. Оно если уж и рассудить по-честному, то Лиза в моей душе ничего не имела. Так, по привычке, по гордости, что ли, по самолюбию вязались у нас с нею какие-то полузадушевные отношения, и я ничуть не пожалел бы, если у Паши с ней пошло что-то серьезное.

– Здоровая она, под мой рост, под мою силу. Не то что остальные – свиристелки.

– Ты еще скажи, что под твою шишку, – не удержался я от где-то слышанной подковырки.

Паша осклабился:

– Да уж тебе в том деле не уступлю, видел в бане…

И повело наш разговор по ухабам, по тем щекотливым понятиям, которых мы касались редко, с боязливой осторожностью, с потаенностью в голосе и оглядкой. Но даже в то, казалось бы, доверительное время, подходящую направленность нашего разговора, я не открылся Паше в своей интимной тайне.

* * *

Хотя и закрепчал мороз и пимы новые дед не разрешил надеть, я все же вырвался в ближний лес на зайцев с ружьем, стянув кое-как дратвой старые валенки. И удачно: косого выследил сразу же, начерпав в прорехи снегу. Но на ходу в горячке ноги парили – так что простуды я не боялся.

Дед, обелив зайца, подвесил его тушку в дровнике, под застреху на заморозку.

– Порублю кусками и возьмешь себе в Иконниково, – пекся он обо мне. – Все не пустая картошка на столе. Свою-то живность еще рановато трогать – оттепель может вернутся. А тут добыча…

Дрогнула душа от его слов. Дорогой мой дед! Как мне хотелось обнять его, ощутить эти худоватые плечи, колючие усы, запах табака, увидеть, как в детстве, искристый прищур добрых, все понимающих глаз. Но разве позволительна эта слабость в мои-то года? Разве не крепит мужской дух сердечная сдержанность? Где это видано в крестьянстве, чтобы такие выростки, как я, обнимали своих дедов в ласке? Да и дед к этому не привычен, не поймет моего порыва. Скорее по иным меткам он чувствует мое к нему отношение. А может, я не прав? Может, моего искреннего тепла ему и не хватает?.. Непростые эти мысли колебали мою душу, как ветер былинку, но однозначности ответа я не нашел…

7

Снова пешая дорога, по рыхлому неулежавшемуся снегу первозимья с котомками в руках и за спиной, с грустью в сердце и неотвратимыми думами. И хотя за последнюю пару месяцев жизнь в большом селе, книги и учеба заметно раздвинули мой кругозор, душа к школе не тянулась. Нередко я из прочитанного самостоятельно узнавал больше, чем на уроках. И более-менее сносно учился я скорее из понимания необходимости этого, чем по желанию. Потому и уходить из родной деревни приходилось с немалым душевным усилием, с неизменной печалью и сожалением. Про те свои ночные залеты через огород я старался не думать, изгоняя просверкивающиеся о том мысли созерцанием яркого дня в фиолетовых далях, выбеленных снегом лесных чащоб, редких зверовых набродов по их опушкам, густо-голубого неба в кудреватых облаках… В противлении том, в утехе воспоминаний о проведенных в каникулы днях, отмерил я загогулины десятиверстового проселка. И едва отогрелся, отмяк и отдохнул в своей полупустой, не очень теплой комнате, кувыркаясь на полу в игре с Толиком и Светкой, как пришедшая с работы хозяйка ошарашила меня встряхнувшей сердце новостью:

– Краля-то твоя жениха зацепила, замуж засобиралась, – в голосе ее я почувствовал скрытую радость. – Нашла какого-то недавно переведенного к нам мужика, однорукого. Начальник… – Последнее Вера произнесла не то с ноткой зависти, не то уважения.

А меня стиснула судорожная сила, будто обняла и притянула к полу. Хорошо Светка, забравшись на загорбок, начала гарцевать на моих плечах и голыми пятками тыкать под ребра, a то бы Вера заметила эту мою безвольную скованность. И уже совсем не легко удалось мне шевельнуть потяжелевшим языком:

– Ну и ладно, счастливо, – но как я не старался, не напрягал себя, голос мой все же не прозвучал привычно-равнодушно, и хозяйка, это уловила.

– Да ты не переживай. У тебя еще все впереди. Это нам куковать не перекуковать свои годы, и их вон двое. – Вера отвернулась и пошла в кухню.

Известие это мучило меня дня три. Распаленное воображение выписывало такие картины, что меня от них корежило чуть ли не до ощущения физической боли, а ночами я нередко просыпался и не мигая глядел в пасмурный угол отсутствующим, почти немигающим взглядом. Потом я еще пару дней крепился, перетягивая волю на свою сторону. А к концу недели не устоял, подался в обход, через переулок, на соседнюю улицу, как только накатилось на крыши домов солнышко, с оглядкой, с затаиванием у чьих-то палисадников, будто на воровство или злодейство какое нацелился. В тени, между высокими створками ворот и стенкой дощатого сарая, напротив Нининого дома я и затаился, до конца еще не осознавая своих намерений. Просто стоял и смотрел на затененные какими-то кустами, в распахнутых ставнях, окна и не улавливал сколько-нибудь твердых мыслей. Все они исчезали легкими пушинками на ветру, не оседая и не цепляясь друг за друга. Что-то изредка выскальзывало из-под этого мельтешения, понуждало к смелому движению вперед, в ограду, в дом, но тут же таяло вмиг, не устоявшись…

Захолодило вначале спину, а потом и ноги в сапогах. Хотя и самовязанные шерстяные носки я надел, а к вечеру закрепчало, потянуло стынью из степных далей, вдоль широкой улицы, и неизвестно, до чего бы я достоял в своей схоронке, если бы вдруг не распахнулась калитка. Из нее вышла вначале Нина в цветастом полушалке, длинном пальто с красной лисой, а за ней, притворяя воротца, приземистый, широкий в плечах мужик. Я сразу, еще не замерев в накатном волнении, заметил, что левая рука у него висит как-то твердо, без живинки, и понял, что это протез.

Нина, привычно балагуря и улыбаясь, заглядывая в лицо спутнику, зацепила его под руку, и они пошли в сторону площади, держа шаги в одном ритме.

Взыграло сердечко, ощутимо зачастило упругими толчками, погнало жар в озябшую голову. Задрожали посиневшие на холоде губы, сжались челюсти – и все моментом, неуправляемо, под действием каких-то особых сил. И мне так захотелось увидеть растерянное лицо Нины, ее покаянные глаза, что я, горячея всем телом, махнул в переулок, наперехват. И в лихорадке то ли злорадства, то ли возможной, пусть маленькой, мести понесся смежной улицей до ее перехлеста с очередным проулком. «Посмотрю, что она делать будет, как заюлит…» Мысли, мысли. Обидные, злые, и откуда они только брались… Выскочив за угол кособокого дома, я остановился в запале, дыша какими-то рывками. Так не надрывалась моя грудь даже на тренировках. И гася толчки ненормального дыхания, деревенея всем телом, двинулся я назад, навстречу воркующей парочке. Как на ходулях пер я тротуаром, копя черноту в сердце, неиствуя злыми мыслями, стекленея глазами. Вот они близко. Уже и лица разглядеть можно. У мужика оно широкое с ноздреватым, высоко вздернутым носом, равнодушное, у Нины – милое, ничуть не растерянное. Момент – и они прошли мимо, как пролетели. А меня будто в грудь чем-то саданули. Так она сжалась. Я остановился, хватая ртом стылый воздух, и стоял, пока они не скрылись за одним из домов. Ясно, что я ей не ровня, не устрою ей жизнь, но зачем же вот так, обвально, словно обухом по голове? Могла бы и предупредить…