Книга Контрапункт - Анна Энквист

М-да, думает мать, если ей захочется, она нам скажет. Дома ее и без того постоянно окружают пианино и струнные; очевидно, ее душа тянется к иному звучанию, прелесть которого нам недоступна. Она так увлечена, что мы вынуждены смириться. Мы не вправе передавать ей наше несерьезное отношение к блокфлейте. Втайне мать дорожит этим инструментом, благодаря которому когда-то открыла для себя музыку. Она с удовольствием отмечает, что дочь вступила на тот же путь, только раньше, невиннее, искреннее. Вмешаться в этот процесс сейчас немыслимо.

Они играют с дочерью дуэтом. Мать присутствует на школьных концертах и всхлипывает в платок, когда дочь исполняет соло. Учителя выбирают ее для участия в квартете. Самая юная, она с воодушевлением играет первую партию. Дополнительные репетиции, новая папка для квартетных пьес, выступления в районном доме престарелых.

— Одни бабушки, — говорит дочь. — Они хотели подпеть, но ничего у них не вышло. Нам подарили цветы и торт.

Ничто не остается неизменным. Подружки по ансамблю поступают в среднюю школу, у них появляется грудь, мальчики и работа в булочной по выходным. Жизнь за стенами музыкальной школы грозит поглотить и дочь. До этого еще не дошло, но частая смена настроений, характерная для переходного возраста, уже дает о себе знать. За столом она бывает то живой и непосредственной, то молчаливой и капризной.

— Все нормально, — вяло отвечает она на вопрос отца, что с ней происходит.

Сразу после ужина она поднимается к себе в комнату. Двери и коридоры не в состоянии приглушить чистый звук флейты. В идеальном ритме и выдержанном темпе она играет печальный танец, сицилиану. Отец и мать с улыбкой переглядываются.

ВАРИАЦИЯ 8

— Я просто не могу. И не хочу. Не хочу, чтобы так было!

— А что ты имеешь в виду? — спрашивает психотерапевт.

Девушка вздыхает и шмыгает носом. С остервенением выдергивает бумажную салфетку из коробки рядом со стулом. Вытирает слезы и выпрямляет спину.

— Обязанности. Все, с чем приходится считаться взрослому человеку. Обращаться с деньгами. Быть в курсе событий. Строить планы. Занимаясь одним, не забрасывать другое. Встречаться с друзьями. Помнить дни рождения. Навещать родителей. Иногда вроде мне все это удается, но через неделю снова накапливается стопка счетов. Какая-то бесконечная история!

— Тебе тяжело?

Девушка кивает:

— Я хочу довести хоть что-нибудь до конца. Но у меня не получается. Это часть жизни. Черт возьми!

— В этом кто-то виноват? Ты как будто кого-то упрекаешь, — осторожно спрашивает психотерапевт.

Девушка взрывается, глаза мрачнеют, обеими руками она хватается за спинку стула.

— Она мне не говорила. Мама. Притворялась, что все будет хорошо. Что жизнь всегда останется такой, как раньше: счастливой и беззаботной. Она не предупреждала меня, что хорошо не будет, что проблемы потекут рекой, что жизнь превратится в череду обязанностей и обязательств. Она не подготовила меня к этому. Она лукавила, уверяя меня, что жизнь — это праздник. Вранье!

— Может, ей просто было хорошо с тобой.

Тишина. Слезы. Всхлипывания.

— Не так давно я ей сказала. Что она меня обманывала. Она испугалась. Мне стало ее жаль.

— У тебя сложилось превратное впечатление, — говорит психотерапевт. — Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Может, ты чересчур стараешься?

— Но стараться необходимо! — возмущенно парирует девочка. — Она сама всегда старается. Я имею в виду маму. После того разговора она опять меня выручила. Пошла со мной в банк, положила деньги на мой счет. Но это бесполезно, в следующем месяце меня ждет все тот же хаос. Как я могу учиться, если целыми днями разбираюсь со своей жизнью?

— Ты никогда не думала, что вовсе не обязательно встречаться со всеми подругами каждую неделю? Можно и раз в месяц. Сразу высвободится масса времени.

Девушка мотает головой:

— Я должна быть хорошей подругой. Всегда готовой прийти на помощь, в любую минуту. Но у меня нет этих минут. Я не могу отказать, если кто-то звонит. Безнадежно! — смеется она.

Психотерапевт меняет положение в кресле.

— Ты сердишься на мать за неверную информацию. Но ты предъявляешь к себе уж слишком высокие требования. Над этим можно поработать. Начни со своего расписания.

— Что же мне им отвечать?

— Например, ты можешь сказать: сейчас не получится, давай договоримся через две недели.

— Это как волны, — говорит девочка, вынимая из сумки ежедневник. — Они неумолимо накатывают на тебя; среди них всегда есть одна, самая высокая. От них невозможно убежать. Так будет всегда. Мне надо привыкнуть. И к деньгам тоже. У меня больше денег, чем у моих подруг, но именно у меня они всегда кончаются. И тогда тебя накрывает новая волна неприятностей. Я не сплю из-за этого, а спать мне надо.

— И что ты тогда делаешь?

— Курю травку. Или пью вино. Тоже нехорошо — знаю.

— Ты когда-нибудь высыпаешься?

Девушка сползает на край стула и смеется сквозь слезы:

— Только у родителей. Дома. Мне двадцать два года!

Перед тем как уйти, она встает посередине кабинета, натягивает кофту, потом свитер с капюшоном, набрасывает поверх него пальто и завязывает шарф. Собирает сумки и пакеты, снова опускает их на пол, чтобы пожать терапевту руку.

— Спасибо! До следующей недели.

* * *

Четырежды восходящее украшенное трезвучие и четырежды нисходящее, правой рукой. Затем такой же рисунок левой. Вариация напоминала этюд, волны шестнадцатых, безжалостно преследующих друг друга. После двойной тактовой черты, во второй части, она теряла нить, покуда на середине страницы не натыкалась на жалобную песню. Потом снова начинались мучения. Энергичная концовка с сухим гаммовым пассажем, который было непросто распределить между двумя руками.

Трагический поворот в середине второй части, в двадцать третьем и двадцать четвертом тактах, если быть точной, был присущ большинству вариаций; в арии он граничил с безысходностью. В несущейся вперед, дребезжащей, псевдобеспечной восьмой вариации этот поворот особенно бросался в глаза. Как будто Бах сделал заметку на полях физического удовольствия, невольно взыскуя внимания к скрытой сути своего произведения. Или это ее фантазии? Композитор молчал уже сотни лет. А что, если он как раз наслаждался веселыми, задорными пассажами этой сложной вещи? Возможно, она неверно истолковывала прочитанное, увидев то, чего там не было в помине.

И все-таки она не могла воспринимать ее иначе. В сени мириад упорядоченных нотных нитей слышался чей-то жалобный вопрос, который, однако, тут же поглощало бравурное настроение начала вариации. Жалоба тем не менее надолго западала в душу.

Сверкающими жемчужинами вариации висели на ожерелье, выставленном на всеобщее обозрение. Вот уже много веков люди замирали в восхищении перед этой искусной работой. Всякий, кто разучивал вариации, поражался широте выразительных возможностей, стремительным переменам характера, техническому мастерству автора.