Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

косточки ее зарыла в погребе, подальше от глаз моих проклятых… Снится мне ночами Верочка, будто махонькая совсем, тянется ручонками к титькам моим и молочка просит, а где его взять, молочка? — Химка затравленно осмотрела притихшую толпу, увидела множество глаз, устремленных на нее, и не встретила ни одного сочувственного взгляда.

Тишина в церкви становилась все плотней, только и слышно было, как сухо, словно кузнечик в жаркой летней траве, потрескивает фитилек в лампадке перед резным золоченым киотом, даром Змиева.

— С ума свихнулась проклятущая баба, — пробормотал моложавый дьякон и торопливо перекрестился.

— Подвесить ее, чадоубивцу, на ременном безмене, — пророкотал Семипуд, — и весь сказ.

— Брешешь, убогая… Зверь дите свое не ист, а ты хоть и дурочка глупая, а все-таки человек и живешь среди человеков. Не верьте ей, бабоньки, это она по болезни наклеп на себя возводит, — запричитала опухшая от водянки мать Макара Курочки. — Пойдем, покажешь нам косточки дочери своей. Нет в твоем погребе никаких косточек, все это напраслина, ты сама наговариваешь на себя, пострадать хочешь, в великомученицы пролезть. — И, цепко схватив нищенку за руку, старуха потянула ее из церкви на волю.

— Вот до какой срамоты советская власть мужиков довела, людоедами сделала, — басом пророкотал Федорец, повернулся и пошел следом за бабами.

Химка, крестясь, оглядываясь по сторонам, тихонько заплакала.

— Замолчи, — цыкнул на нее широкоплечий богатырь Живоглот и вытер каракулевой шапкой пот со своего смуглого, как у монгола, лица.

Химка покорно поплелась из церкви, с порога оглянулась, увидела в притворе картину Страшного суда; возбужденную толпу односельчан, забывшую о богослужении и молча двинувшуюся за ней; дьякона, поспешно давившего длинными пальцами огоньки на свечах. Она услышала слитный и недобрый гул голосов и уловила в нем угрозу, на какое-то мгновение в душе ее проснулся инстинкт самосохранения, шевельнулась мысль — бежать, но она тут же отогнала ее прочь и покорно вышла за ограду, побрела чуть впереди толпы, погружая ноги, обутые в опорки, в обжигающий холодом снег. Подавленная, сама себя затравившая до полусмерти, она еще раз оглянулась на храм, испуганный взгляд ее скользнул по стройной колокольне, по церковной ограде, сложенной так, что просветы образовали форму крестов. Покойный муж рассказывал ей, как у этой каменной, покрашенной мелом ограды гайдамаки расстреляли кобзаря деда Семена. Вот и ее сейчас будут бить и забьют до смерти. Разве найдется в селе хоть один человек, который заступится за нее? Все зовут ее дурочкой, но она-то хорошо знает, что это неправда, просто она голодная и бесправная баба, бог забыл ее, и осталась она совсем одна, посреди злобы, бушующей в людском море.

Только сейчас со всей отчетливостью дошел до нее недобрый гул голосов. Химке подумалось, что ее, как Христа, ведут на Голгофу. Она перекрестилась. Пальцы у нее были тонкие, как восковые свечи; она коснулась ими своей груди и ощутила, как неистово бьется ее сердце в груди — будто птица.

Теперь она заметила, что ее ведут через греблю, мимо ставка, взглянула на широкое зеркало льда и подумала: «Выбрать прорубь пошире, да и концы в воду». Химка остановилась, попросила шагавшего рядом с нею Семипуда:

— Пустите, я сама на себя руки наложу.

— Иди, иди. — Кондрат Фомич подтолкнул Химку в спину.

Что он знал об этой нищенке, перебивавшейся Христовым именем? Ровным счетом ничего. Да и другие знали не больше того, что она с детства работала в экономии Змиева, а затем вышла замуж за садовника. Никто в селе не обращал на нее внимания, а она, как тень от набежавшего облачка, промчится босая по пыльной улице с ребенком на руках, изредка постучится в окно, попросит хлеба. Никто и глядеть на нее не хотел, а теперь вот все переполошенное село бредет за нею, будто она знаменитость какая.

Семипуд выругался и ударом кулака подтолкнул ее в спину.

Химка замедляла шаги нарочито, она уже не сомневалась, что ее ведут на казнь. Подольше бы подышать воздухом, наглядеться всласть на хмурые, невеселые небеса; поминутно на все четыре стороны Химка кланялась народу, сопровождавшему ее, как бы признавая его право судить ее, прося у него благословения и навсегда прощаясь с ним перед смертью, которой, она знала теперь, ей не избежать.

Милиционер Ежов сообразил, что дело пахнет самосудом, а ему одному не справиться с толпой. Желая предотвратить убийство, он, поддерживая полы длинной кавалерийской шинели и проваливаясь в глубоком снегу, бросился через майдан к хате Отченашенко.

Председатель сельсовета сидел на круглом стульчике и кривым молотком вбивал цвин в ботинок ветеринара Аксенова, насаженный на колодку. Над седой головой его с деревянной жердины свисали, как паутина, серые нити дратвы.

Кроме него в горнице, пахнувшей смешанным запахом сухих васильков и сапожной смолы, сидел босой Аксенов.

— Беда, председатель, — с порога рявкнул милиционер. — Народ прямо с церкви повалил убивать Химку.

— Какую Химку? — не понимая, спросил Отченашенко и сорвал с колодки ботинок. — Успокойся и выкладывай толком, все по порядку.

Заикаясь от волнения, милиционер рассказал обо всем, что довелось ему видеть.

— А тебя каким ветром занесло в церковь? — спросил Отченашенко, быстро оделся, сорвал со стены централку, реквизированную в экономии Змиевых, сунул в карман полушубка горсть картонных патронов и крикнул:

— Пошли! Скорей, скорей! — и, припадая на порченую ногу, смешно побежал.

Завалюшка Химки, слепленная из самана, притулилась у оврага, неподалеку от разбитой винокурни. Пока добежали туда, народ уже успел отрыть в погребе скелет девочки. И хотя не было никаких доказательств той страшной вины, которую возвела на себя Химка, все при виде костей поверили: Химка убила и должна понести кару. Мария Романушко, жена кузнеца, даже вскинула глаза к небу, уверенная в том, что ударит гром и поразит преступницу.

Подбегая к толпе, Отченашенко увидел, как могучий Семипуд, намотав на левую руку волосы Химки, подняв табурет, хекнул, как дровосек, и с силой опустил его на голову своей жертвы; табурет разлетелся в щепки, женщина зашаталась, но устояла на ногах. Ахнула и запричитала какая-то незнакомая баба, и Химка затуманенными глазами успела увидеть ее лицо, на котором отразились испуг и жалость. Девочка-чернушка, покрытая байковым платком, закричала и ткнулась мокрой от слез мордочкой в подол матери.

— Становись, окаянная, на колени и проси прощения! Говори громаде, что ты не виновата, что советская власть виновата — она довела тебя до такого паскудства, — поучал Семипуд, подыскивая налившимися кровью глазами подходящий предмет, которым можно было бы колотить Химку, да так, чтобы не сразу отлетел дух от ее хилого тела.

В годы гражданской войны Семипуд, напуганный страшной гибелью своих одногодков-кулаков Бровы