Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

и Грицько Бондаренко, резко повернувшийся на полатях.

Когда хата наполнилась мерным похрапыванием заснувших людей, Отченашенко встал, на ощупь оделся в темноте, вышел за порог.

Куролесила метель и уже успела намести на ступеньки небольшой сугроб снега. С крыльца видны были туманные силуэты ближайших хат.

Отченашенко несколько минут постоял в нерешительности. Когда порывы ветра стихали, можно было разобрать вдалеке вспыхивающий и гаснущий огонек.

«На куркульской стороне свет… У кого бы это? Почему не спят в такой поздний час?» Председателя сельсовета разобрало любопытство, перемешанное с тревогой. Сгибаясь, чтобы преодолеть встречный ветер, он зашагал по вымершей улице на этот неверный огонек, то вспыхивающий, то гаснущий, будто на маяке.

Отченашенко преодолел греблю, и теперь ему стало ясно: огонь горит в доме Семипуда; а подойдя еще ближе, понял, что ветер оторвал ставню; она то закрывает, то открывает огонь, вздутый за окном.

Не дойдя саженей сорок до дома, Отченашенко увидел, как из ворот вышли двое и не спеша двинулись в его сторону.

Он ловко перепрыгнул через ивовый тын, пригнулся, белый полушубок его слился со снегом. Мимо, печатая крупный шаг, прошел поп Пафнутий, держа под руку Федорца. Даже на расстоянии от них несло самогонным перегаром.

Федорец продолжал говорить:

— …Восстание — добрая штуковина, но в нашем селе мужики еще не дозрели до такого дела… Будем ждать, не полыхнет ли в другом месте… а мы… подключимся.

— Был бы запевала… А подголоски… всегда найдутся, — убеждал поп.

Ветер разрывал фразы на клочья, и, сколько Отченашенко ни напрягал слух, он уже ничего больше не мог разобрать.

Огонь в доме Семипудов погас: то ли там легли спать, то ли хозяин, вышедший на улицу проводить гостей, заметил незакрытую ставню и прикрыл ее. Снег как будто повалил гуще, стало темней.

Федорец с отцом Пафнутием направились на майдан, к поповскому дому, и вскоре растворились в молочно-белой метели.

Отченашенко постоял еще немного, глядя вслед своим врагам. Кулаки его сжались. Словно побитый, он побрел домой. То, что он услышал сейчас, взволновало и расстроило его — куркули не спят, готовятся к бою, пользуясь каждым часом промедления с его стороны. Плющ, Бондаренко, ветеринар и даже собственная его старуха жена, далекая от политики, — правы. Нужны самые решительные действия.

У хаты Макара Курочки маячила в слепящем снегу темная фигура. Отченашенко остановился, издали крикнул:

— Кто такой? — и опустил руку в карман; пожалел, что не взял с собой наган.

— Свои, — ответил человек, шагая ему навстречу. Голос, искаженный свистом метели, показался знакомым.

— Це ты, Василь?

— Я, тато.

Отченашенко подошел к сыну.

— Что это ты шастаешь по селу в такой час, полуночник?

— Услыхал я, шо вы вышли из хаты, оделся и побрел следом за вами. Не ровен час, убить могут запросто. На вас тут многие справные хозяева зуб имеют.

— Ну это ты зазря, кому я, старый чеботарь, нужен? — сказал Отченашенко безразличным тоном, а у самого в душе ворохнулось теплое чувство к сыну, который видел в нем не только отца, но и коммуниста, большевика, и своей грудью прикрывал его от врагов.

— Ничего не зазря, вы представитель советской власти в Куприеве. Вас охранять надо.

— Федорца видал?

— А как же, мимо проследовал. Говорил священнику: пока не поздно, надо зерно городским спекулянтам сплавить… А мы, пока они не вывезли хлеб, должны забрать его силком! — с каким-то молодым вдохновением выкрикнул Василь и будто стал выше ростом.

— Забрать, забрать… Будто сговорились вы между собой, твердите в один голос одно и то же. А как ты его заберешь? Еще, чего доброго, восстание подымут, перебьют незаможников.

— Это обмозговать надо, чтобы все тихо прошло, без промашки, без кровопускания, — сказал Василь. — А оружие в селе действительно имеется, и пора его вытряхнуть у кулаков, пока в оборот его не пустили.

VI

Все село собралось в церкви; как в дореволюционное время, народ разбился на две враждебные друг другу стороны, будто просеку прорубили в толпе. Слева, поближе к освещенному горящими свечами иконостасу, собрались жители богатой половины села, все пятнадцать кулацких семейств: Семипуды, Козыри, Живоглоты, Каины, многочисленные родичи покойных Маценко и Бровы, среди которых осенял крестным знамением свою синеватую от седины бороду Назар Гаврилович Федорец; справа жались друг к другу бедняки — добрый батальон худых, бедно одетых голодных крестьян.

Тепло человеческого дыхания нагрело небольшую каменную церковь. В ней было уютно и хорошо. Красные, зеленые и лиловые солнечные лучи, процеженные сквозь витражи, ласково озаряли изможденные лица людей, приплевшихся к богу, пришедших к нему за помощью и разрешением сомнений, которых в жизни становилось все больше и больше.

Отец Пафнутий стоял на амвоне и причащал прихожая. Каждому, подходившему к нему, он давал испить из малой серебряной чаши живительный глоток кагора, разбавленного кипяченой водой, вместо просфоры совал в рот ложку вареного ячменя, пожертвованного для храма кулаком Каином, и скороговоркой читал молитву.

К священнику робко приблизилась тронутая умом Химка — вдова садовника Афанасия; после убийства мужа она с малолетней дочерью перекочевала из опустошенной экономии Змиева в Куприево, поближе к людям, но жизнь не сладилась, и вскоре Химка стала побирушкой. Она бросилась перед амвоном на колени. Священник, взглянув в ее затуманенные глаза, сразу почувствовал недоброе, быстро спросил:

— В чем грешна, дщерь моя?

Химка молчала, покусывая бескровные губы и перебирая пальцами застиранную, слинявшую юбку. Священник нетерпеливо повторил свой вопрос.

Химка сдернула с лохматой, давно не чесанной головы вышитую золотой нитью епитрахиль, оглянулась, лихорадочный взгляд ее встретился с черной картиной Страшного суда, освещенной солнечными лучами, ворвавшимися через красное стекло окна. Голые грешники корчились в воде, дымящейся, словно кровь. Женщина перевела расширенные ужасом, страдальческие глаза на лицо священника, вызывающе крикнула:

— Да, грешна!

— И какой грех смущает душу твою? — нетерпеливо спросил священник, переходя на шепот.

— Я дитя свое сожрала… — выдохнула Химка, и голова ее бессильно упала на грудь.

Наступила напряженная тишина.

— Что, что? — не веря ушам своим, переспросил отец Пафнутий и, скрипя сапогами, переступил с ноги на ногу.

— Убила? — грозно спросил из первого ряда милиционер Ежов и, не зная, что делать, поправил на поясе кобуру с наганом.

— Померла моя Верочка, от бесхлебья протянула ножки, а я и сама не знаю, как помутилась моя голова, только отрезала от нее кусочек, сварила в горшке и сожрала без соли, будто тело Христа, — в беспамятстве забормотала полубезумная женщина. — А потом не стерпела — и еще, а потом еще и еще, и все по кусочку, по кусочку, а насытивши утробу свою, до смерти напужалась и