Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

и Маценко, утопленных в ставке, и расстрелом собственного сына, избегал прямых действий и отсиживался за стенами своего полукаменного дома. Он никого не застрелил и не зарезал, но не радовался этому. Ему тоже хотелось убивать красных, а если людоедка не красная, то можно хоть злобу на ней выместить, и даже советский суд ничего ему не сделает. Своим действием он только упредит решение суда. Ведь если Химка попадет в трибунал, ей там не открутиться, ее все равно поставят к стенке, не поможет даже главный козырь — социальное происхождение.

— Читай молитву!

— Молись, окаянная! — закричали женщины, с жадностью наблюдая за каждым движением Семипуда.

И в это время, едва переводя дыхание, Отченашенко, милиционер и Аксенов ворвались в толпу, молча расступившуюся перед ними.

— Стойте! — закричал председатель сельсовета. — Что вы тут удумали!

— Разойдись! — ободренный присутствием советской власти, заорал милиционер и потряс над головой наганом. — Без царя она в голове, а вы ее крошить…

Из толпы какая-то женщина сунула в волосатую руку Семипуда дубину, и Семипуд, размахнувшись, с потягом ударил несчастную Химку. Она упала и, кровеня снег, поползла по земле, словно побитая собака.

— Сокирой ее надо рубануть, шоб с одного раза дух выпустить, — посоветовала милиционерова жена.

— Дай я ее, паскуду, резану… Убью с одного удара, не трепыхнется!

— Пустите меня, я ей покажу, — рванулась вперед мать Макара Курочки. — Убью и отвечать не буду…

— Господи, благослови меня грешного! — Семипуд поднял над головой вытертую до белого блеска дубину.

— Стой, сукин сын! — крикнул Ежов и выпалил в воздух из своего самовзвода. Сухой звук выстрела на минуту отрезвил опьяненную кровью толпу. Кое-кто из рассудительных мужиков попятился назад, подальше от греха.

Отченашенко смело встал между валявшейся на земле Химкой и распалившимся Семипудом, сказал веско:

— Отойди, Кондрат Хомич!.. Побойся бога.

— За такой грех глотку ей смолой залить надо или расплавленным свинцом напоить, — прорычал Семипуд. Наклонившись к земле, он поднял свалившуюся с головы смушковую шапку, вытер ею заплывшее желтым жиром лицо.

— У тебя шапка — целое состояние, а она голая, босая, голодная, и ты убиваешь ее, — попытался пристыдить кулака Аксенов. — Налакался самогону, как свинья…

Гнев, накипевший в душе кулака против Химки, тотчас переметнулся на ветеринара.

— А ты кто таков? Почему встреваешь в наши крестьянские дела? Проваливай, пока цел, — зарычал Семипуд на ветеринара, тут же позабыв о своей окровавленной жертве, ползавшей по снегу.

Отченашенко хорошо помнил страшные самосуды, во время которых озверевшее кулачье до смерти забивало бедняков, обвиняя их в воровстве и потраве хлебов.

— Успокойтесь, граждане односельчане. — Отченашенко поднял черную руку, измазанную сапожным варом. — Разве можно так? Человек ведь она. — Председатель сельсовета хорошо знал изменчивость толпы, которую легко можно подбить на преступление, но можно и остановить, удержать властным словом.

— Что же это, гражданин Отченашенко, выходит, ты преступницу защищаешь от справедливого суда, берешь ее под свое крыло, людоедство оправдываешь?.. Так я его, граждане, понимаю? — заговорил Федорец, и возбужденная речь его вновь накалила притихшую было толпу. — Справедливый гнев народа загасить хочешь?

— Для таких непотребных дел имеется у нас в республике пролетарский суд. Он во всем разберется, допросит свидетелев и осудит ее, если она виновная, по заслугам, по всем правилам закона, — неторопливо, стараясь затянуть время, втолковывал Отченашенко и все оглядывался — не бегут ли на помощь к нему сельские коммунисты.

— Глас народа — глас божий, — рокотал расходившийся Федорец, — а народ осуждает людоедку на смерть, безо всяких там амнистий и скидок на пролетарское происхождение… Кто за то, чтобы убить ведьму, пожравшую дите свое, подымите руки!

Десятки рук гневно взвились кверху.

— А ты кто такой здесь, что проводишь голосование? Кто уполномочил тебя? — спросил председатель сельсовета, подступая ближе к Федорцу.

— Кто я такой? — удивился Федорец. — Да меня тут кажный мальчуган знает, вот кто я такой… А за свой суд и расправу мы всем миром ответим. Правду я кажу, товарищи, граждане?

— Правду, правду!

— Бей ее, чего смотреть!

— Праведный судья одесную Спасителя стоит, — крикнула жена покойника Бровы и запустила в голову Химки камень.

Опомнившись от испуга при виде револьвера, Семипуд подошел ближе, носком сапога ткнул в оголившийся живот Химки, лежавшей на снегу, но его тут же оттолкнула мать Курочки; словно коршун она упала на Химку, вцепилась ногтями ей в лицо. За ней кинулись бабы и, мешая друг другу, рассыпая вокруг тумаки, силились дотянуться до Химки, исчезнувшей в живой куче тел.

— Ты у меня кровью своей умоешься, кровавыми слезами восплачешься, — причитала пискливая баба.

Отченашенко огрел ее прикладом ружья и потом выпалил вверх из двух стволов, увидел, на помощь к нему бегут запыхавшиеся Балайда, Плющ, учительница.

— Разойдись, богом прошу, — еще издали закричал Плющ. Его свирепое лицо не предвещало ничего хорошего.

— Расходись, расходись, — напирая грудью на толпу и полный служебного усердия, властно требовал маленький Ежов; школьники метко окрестили его «горобцом».

Прибежали поп с дьяконом, подошли кузнец Романушко с дедом Данилой, медленно приблизились душ пять демобилизованных, недавно вернувшихся в село из Красной Армии.

— Самосуд — кривосуд! — гаркнул кузнец и могучей рукой отодвинул сразу пять человек от валявшейся на вытоптанном снегу Химки.

Толпа, не ожидавшая появления большевиков, подалась назад, потопталась в нерешительности и отхлынула еще дальше.

Аксенов поднял Химку с земли, жалостливо вытер ей разбитый нос, приложил к взбухшему посиневшему виску комок смятого в ладони снега, участливо спросил:

— Больно?

— Душа ноет… — Затекшим подслеповатым глазом Химка огляделась вокруг. — Пронесло напасть — не мертвая я, живехонька. Спас меня бог. — Облизывая вздувшиеся губы, она прошепелявила: — Жаль только, зубы выбил Кондрат Фомич.

— А зачем тебе зубы? Все равно кусать нечего, — с насмешкой заметил Федорец.

— Ну пойдем, пойдем с глаз долой. Все мы грешны, один бог без греха. — И ветеринар увел женщину в ее холодную завалюшку.

Отченашенко, получив подкрепление, понял, что победа уже склонилась на его сторону, и еще больше осмелел.

— Граждане односельчане, напоминаю — народный суд есть орудие подавления сопротивления эксплуататорских классов и укрепления Советского государства… Без суда у нас не казнят, а я, как председатель советской власти у вас в селе, заявляю: Химку мы отправим под милицейским конвоем в Чарусу, и там ее, если виновата, будут судить по всей строгости законов. А какой приговор выйдет, я вам вскорости доложу на общих сборах.

— Свой суд короче, — все так же насмешливо вставил Федорец и вместе с Семипудом, поглаживающим свои казацкие усы, зашагал вытоптанной стежкой к селу.

Бондаренко проследил за кулаками, пока они не скрылись в проулке за плетнями, подумал: «Кто знает, что у них на уме». И вдруг, решившись, глухим голосом напрямки