Книга Дебютант - Сергей Лебедев

Правда, административный организм уже сбоил, распадался, как будто страну отравили. Задержки снабжения. Задержки зарплаты. Неуверенность начальства. Перестал приезжать незаметный, замаскированный под хлебную машину «воронок», привозящий из тюрьмы манекенов. А ему бы еще трех, двух, да хотя бы одного…

Ничего своего у Калитина не было. Всё ему доставляли, извлекали из недр, собирали на заводах, если нужно — покупали за границей за валюту, не получалось купить — воровали, копировали, изготавливали на опытном производстве единственный, стоящий баснословных денег несерийный агрегат.

И вдруг этот рог изобилия, охватывавший любые мыслимые регистры, классификации, от шурупа и проволоки до редких изотопов, прекратил действовать. Иссяк.

А главное, Калитин больше не чувствовал управляющей, требовательной воли государства в тех людях, кто всегда были ее уверенными проводниками.

Даже когда партия объявила перестройку и гласность, они посмеивались, твердо говорили, что их отрасли перемены не коснутся. А теперь начальники колебались, заводили неслыханные раньше разговоры о конверсии, о разоружении.

Калитин хорошо помнил день, когда ему сказали, что работы приостанавливаются: дескать, нужно заново решить вопросы административного подчинения лаборатории.

Впервые в жизни он почувствовал, что существует нечто выше его, выше законов химии и физики, которые он хорошо научился понимать и ставить себе на службу. Калитин умел преодолеть все: интриги научных конкурентов, свары промышленных и военных боссов, загадки материи; набрал внутреннюю мощь, ломающую все человеческие преграды. И тогда распался Союз, неведомой силой было сокрушено незыблемое прежде здание государства, чтобы под его обломками погиб и серийный Дебютант.

Никогда всерьез не задумывавшийся о Боге, безбоязненно работавший в лаборатории, устроенной в оскверненных палатах бывшего монастыря, Калитин в тот единственный день ощутил то, что, как он подумал, и является Богом верующих. Темную, косную силу материи, противостоящую научному познанию. Опасающуюся таких, как Калитин, титанов, открывших новую эру в науке, научившихся заглядывать глубже других ученых в суть вещей — благодаря сращению, сложению технических возможностей массовой индустрии и безграничной власти планового государства, способного сконцентрировать неслыханные в истории ресурсы на достижении научной цели, дать избранному ученому не только средства, но и прямую, жестокую власть добиваться этой цели.

Калитин испытывал тогда растерянное, тупое ощущение полного краха. Он не мог отомстить той разрушительной силе, превозмочь ее. Но как же хотелось отомстить хотя бы ее подручным, этим безмозглым инструментам, опасливым начальникам, трусоватым генералам с большими звездами на погонах, сподобившимся только на карикатурный, с дрожью в коленках, путч! Самому слепому народу, возжелавшему какой-то свободной жизни, глупым людям, бросившим свои разумные места и труды!

Когда вскоре Калитин бежал, он взял в проводники и это затаенное желание мести. Но спустя годы выяснилось, что он совершил ошибку — поторопился.

Когда его знания, его услуги отвергли и давешние противники, Калитину оставалось только мечтать о восстановлении СССР. Ему не было жизни вне лаборатории, а лаборатория, как думалось ему, была возможна только внутри Союза. Он желал этого возрождения со страстью большей, чем миллион убежденных коммунистов, собравшихся в девяносто третьем году на митинг, где толпа, опьяневшая от красного цвета сотен флагов, насмерть задавила милиционера. Он молился — безблагодатными, обреченными молитвами атеиста — своему Дебютанту, божеству тайного оружия, призывая его на помощь, если он хочет когда-нибудь явиться на свет во всей своей мощи.

И вдруг однажды, пролистывая от скуки в экспрессе оставленную попутчиком газету, Калитин наткнулся на большую статью о войне на Кавказе. Начал читать из того же мстительного любопытства: что там за беды у них, у безумцев, предателей, отступников?

Он неважно знал географию своей страны — десятилетия просидел в капсуле лаборатории. Поэтому Калитин плохо понимал, о каких местах идет речь, где эти города и деревни. Его раздражала чуждость национальных топонимов, удивляла слабость могучей некогда армии, неспособной стереть их с карты. Что ж, если эта армия не смогла защитить и саму себя, если ее танки и бронетранспортеры остановила когда-то в столице безоружная толпа, — эта армия заслужила и такое унижение, думал Калитин.

Он не верил, конечно, описаниям зачисток, пыток, фильтрационных лагерей. Его мораль их не отвергала, нет. Но кто же допустит, чтобы журналист на самом деле увидел или узнал такое?

Скучная дорога. Статья на чужом языке, в котором еще оставались темные места словаря, нехоженые закоулки грамматики. Ленясь, он читал наискосок, пропускал сопротивляющиеся абзацы. И вдруг словно проснулся. Насторожился, вчитался.

Спецкор, похоже, имел источники среди боевиков. Он писал, что недавно на своей базе в бывшем пионерском лагере был отравлен известный полевой командир. Федералы подкупили предателя и передали с ним отравленные четки — якобы древнюю, благословенную святыню. Боевики клялись отомстить и призывали мировое сообщество обратить внимание на факт химического террора.

Сперва Калитин ухмыльнулся. Святыня, отравленные четки! Чего только не выдумают. Прямо Шекспир. Скорее всего, эта история от начала до конца — вымысел журналиста. Пропагандистская утка.

Но одновременно он вспомнил свой же ранний эксперимент с обезьянами из спецпитомника. Особи оттуда поставлялись в зверинцы для публики — и ему, Калитину, его многочисленным коллегам; он был однажды в зоопарке и пытался увидеть в кривляющихся мордах знание о том, от какой участи избавил их сортировщик, — эксперимент с одним из первых его препаратов, обладавшим прекрасной способностью к впитыванию, мгновенным эффектом, но оставлявшим в организме явный след, от которого никак не удавалось избавиться.

Обезьянам давали выточенные из дерева предметы: ложки, игральные кости, бусы, браслеты, детские кубики с буквами алфавита, обрезки плинтуса — чтобы определить, сколь быстро действует впитавшееся в древесину вещество, какой сорт дерева лучше абсорбирует, предмет какой формы дает максимальный по площади контакт с кожей. Калитин вспомнил и сморщенные кукольными гримасками смерти личики обезьян. Тот препарат был признан годным и принят на вооружение.

Неужели? Приехав домой, Калитин прочел все, что смог найти об этом случае. Все сходилось. Это был его продукт. Раннее, пренебрегаемое, но все же дитя.

И препарат был в правильных руках. С ним явно работала спецгруппа. Его, наверное, взяли из хранилища, срок годности, в отличие от многих других, был неограничен. Но что, если и лабораторию открыли заново? Опять горит свет в бывших кельях, и кто-то другой сидит за его, Калитина, столом?

Запоздалая, бессмысленная надежда и острейшая зависть раздирали Калитина.

С тех пор он и читал очень внимательно газеты, отыскивая в них штучные, непонятные непосвященному наблюдателю следы. Он как мог наслаждался новой жизнью, собственным домом, свободой, деньгами — и ненавидел все это; чувствовал, что прежнее время еще вернется, если старая добрая охота на людей уже началась.