Книга Корвет «Бриль» - Владимир Николаевич Дружинин

Борю. И Ковязина тоже наговаривает.

— И что она лютует?

«Как понять злость человеческую?» — скорбно, без слов, вопрошает Клавдия Дорофеевна. Ее сын, ее Боря, — спекулянт! Обвинение настолько нелепое, чудовищное, что матери больно и говорить об этом.

Узкая дверь ведет в комнатушку Бори — крохотную, с половинкой окна, отрезанного перегородкой.

Оксана зажмурилась. На обоях — буйная россыпь наклеек.

Обертки от жевательной резинки, и конфетные бумажки, и этикетки, снятые с банки шпрот, с банки венгерского компота, с пачки цейлонского чая. На полках, на столе, на подоконнике — книги и журналы, разноязычные, словно в нестройном споре.

— Тут и писано не по-нашему, — Клавдия Дорофеевна бережно подала томик Хемингуэя на английском языке.

Книги по радиотехнике и романы, альбом с видами Афин, сборники шахматных этюдов.

— Он и шахматист у вас?

— Как сказать вам… И шахматы, и волейбол, и пластинки — все ему надо.

Что ж, не мудрено. Такой возраст. Жадный возраст — всего хочется отведать, и все мало… Теперь Оксана несколько яснее представляет себе Борю. Спекулянт? Нет, непохоже.

На кровати блестит одеяло, протертое чуть не до дыр. Хозяин такой комнаты вряд ли отягощен меркантильными заботами.

Однако надо выслушать и Ковязину.

Разговор с ней состоялся на другой день в школе, в чистенькой, солнечной учительской, в безмолвном кругу классиков, смотревших со стен. Здесь Оксана лучше разглядела Ковязину.

Она вошла деревянным шагом, — очевидно, туфли на высоченных, толстых каблуках она надевает только на работу, чтобы быть выше своего отмеренного природой роста. Курносое личико. Тонкие губы, ровные зубки. Могла бы быть хорошенькой, подумалось Оксане. Лет тридцать с небольшим, наверно. Да, была бы милой, уютной женщиной, вынь из нее самомнение и злое недоверие к людям.

— Папорков — растленная личность.

Губы исчезли, вобрались внутрь — так плотно она стиснула их.

— Факты, — сказала Оксана.

— Как мы живем, видели? — Ковязина подняла маленький, крепкий подбородок. — Мы бы давно все в новых квартирах были… Вы попробуйте заставьте их кирпичи класть, жоржиков проклятых.

Оксана напомнила, что у Папоркова свое дело, — он радист, в дальнем плавании.

— Подальше от работы, — отрезала та. — Для какой цели им плавания? В свой карман.

— Факты, — повторила Оксана.

— Один ковер Клавдия продала, это точно. Это вам жильцы подтвердят.

— Еще не криминал.

— Мальчишка сорит деньгами. Вы его-то лицезрели? Любовались, что за хлюст? Брюки обтягивают ноги, будто кальсоны, простите меня, — она оглянулась на старенького, сивоусого математика, дремавшего в уголке исполинского кожаного дивана. — Рубашку привез — страх! И приятели такие же… У них знаете что?

Она обвела взглядом учительскую, призывая в свидетели Льва Толстого, Чехова, Гоголя.

— Что? — спросила Оксана.

— Рок-н-ролл, — зловеще тихо отчеканила Ковязина. Это должно было доконать собеседницу. То был сюрприз Ковязиной, ее последний удар.

— Даже! — улыбнулась Оксана.

Ковязина отступила на шаг. Университетский знак гневно блеснул.

— Если у вас нет более убедительных данных, — произнесла Оксана, — я вам не советую выступать на суде.

— Простите, — слышит Оксана, — вы кем работаете в редакции?

— Неважно.

— Нет, мне важно.

— Пожалуйста. Я секретарь редакции. До свиданья.

«Бедные школьники!» — думала Оксана на обратном пути.

Ковязина рисовалась ей в классе, с указкой в руке. Бедные ребята, как им тоскливо, должно быть, на уроках русского языка!

Оксану долго, весь остаток дня преследовал блеск университетского знака, лежащего на высокой, словно взбитой груди, как на подушке или на алтаре. И холодный взгляд закостенелой ханжи, знакомый и пуще всех напастей ненавистный Оксане, храброй газетчице, дочери флота.

6

— Братцы, слыхали? — Боря весь сиял лукавой иронией. — Помполиту понравилась ковбойская картина. Честное железобетонное! Куда катимся, а?

— Враки, — сказал Вахоличев.

— Изабелла, подтверди!

— Чудак! — откликнулась та. — Что тут такого?

— Покажи синяк. Слез уже? Э, жалко! Чернильным карандашом обвела бы это место хотя. Сам первый помощник изволил сжать руку. Едва не прыгнул на экран, порядок навести потянуло.

— Среди ковбоев, — подхватил Вахоличев.

— Ребята, — голос Изабеллы зазвенел, — будете издеваться над дядей Федей, я уйду.

Обычно ей забавно наблюдать их вместе — Борьку и Вахоличева. На память приходит детская игра в зеркало. Костя Вахоличев ужас как старается быть похожим на Борьку, — и голову откидывает и пофыркивает. Только не идет это рыжему курносому Косте, веснушчатому, с маленькими подслеповатыми глазками.

— Костя, закрой дверь, — командует Борис. — Девочка, не надо истерики.

— Садись! — возглашает Степаненко, разливая водку.

Добродушный великан Степаненко — третий механик, Вахоличев — четвертый. Это их каюта, и собрались тут друзья по случаю семейного торжества. У Вахоличева родилась в Ленинграде дочка. Да, как ни странно Изабелле, — Костя уже женат, уже папаша.

— Ты только не приучай себя пить, Костя, — говорит она наставительно.

Костя осушил стакан залпом, не поморщившись, и с гордым видом нюхает корочку хлеба. А Борька — тот закашлялся. Изабелла нежно похлопала его по спине.

Бутылка пуста. Это никого не огорчает, ведь сошлись не кутить, а поздравить Костю и помочь ему. Дочка еще просто дочка, неясное существо без имени.

— Изабелла! — предложил Боря и умолк, смутившись.

— Что-нибудь наше, — молвил Степаненко. — Галя… Галочка… Галинка.

— Нет. — Изабелла ковыряет вилкой осетрину в томате. — Витюшка, мой племянник, говорит, у них в детском садике чуть не все девчонки — Галочки.

— Отставить. — соглашается Боря.

— Тогда Аленушка, — говорит Степаненко.

Все ждут, что скажет отец. Но Костя молчит. Для него все имена звучат сегодня прекрасно. Он переживает свое торжество. Ему немного неловко оттого, что все пришли сюда ради него и вот ломают головы, выбирают имя. Даже сам Боря — кладезь всяческих познаний…

— Аленушка, Аленушка! — кричит Изабелла.

Ее распирает радость. Как здорово! Костины родичи так и не смогли найти имя. Перессорились, сказано в радиограмме. Слово, значит, за Костей. На судне, в Индийском океане, вот где дают имя девочке! Надо будет все подробно записать в дневник, чтобы никогда-никогда не забыть.

Океан за иллюминатором серый, он хмурится и швыряет пену. Воспоминания об Индии словно крутящийся комок разноцветных сари, относимый вдаль. Может, никакой Индии и не было? Но, конечно, была. Сейчас смена муссонов, сказал капитан, в это время океан всегда такой неспокойный. Это все-таки Индийский океан. Индийский!!

— В Японии имя дают на седьмой день.

Костя замирает, — эрудиция Папоркова поразительна! Изабелла хохочет, глядя на Костю.

— Клюкнула, — объявляет Степаненко.

Называют еще имена, но они не могут затмить Аленушку. Теперь дочка Кости — нечто конкретное. Она Аленушка. Аленушка в платочке, в березняке, с корзиной грибов. Аленушка на камушке над речкой. Изабелла расхохоталась еще пуще. Нет, она вовсе не клюкнула, ну вот нисколечко, что они там болтают! Просто смешно, Аленушка с огненными волосами, как у Кости.

Рыжая Аленушка!

— Помполит, братцы, адски зол на Папоркова, — слышит Изабелла. Смех еще