Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

— Нет, он не годится.

Мое молчание переросло в изумление. Тогда он медленно, как будто собирался высказать что-то очень важное, некий неопровержимый аргумент, произнес:

— Ты знаешь, что он со мной сделал? — Бедный Клебельсберг… Я представить себе не мог, что такое он мог сотворить с Тисой. Тот наконец отвернулся от окна.

— Целый год он держал меня в заблуждении, заставляя думать, что он кальвинист!

Действительно, причина серьезная; преемником моим стал другой человек, несмотря на то что в июне он меня бросил (Андраши), но, возможно, король учитывал именно это.

Поскольку из-за политических беспорядков и постоянных визитов на фронт его величеству трудно было выбраться в Пешт, я неоднократно выезжал к нему в Рейхенау и Баден. (Вторым классом, чего многие не то что не могли понять, но ставили мне в упрек. Вагоны второго класса идут точно туда же, отвечал я им. Из-за этого я прослыл скупердяем.) Чтобы не привлекать к себе внимания, после Брукка я сходил с поезда и на автомобиле ехал ко двору. При дворе секретности было мало, так что многие вещи, которые мне должны были быть известны как премьер-министру, я узнавал там. Например, сведения о сепаратных переговорах с французами, которые велись при посредничестве графа Ревертера и принца Сикстуса».

100

Однажды в начале 1960-х мы провели каникулы у графа Николаса Ревертера-младшего, который был избран очередным «квазипровинциальным кузеном, ответственным за наш летний отдых». Нетронутые красоты Штирии, стремительная речка в ущелье (по которой мы катались верхом на надувном матрасе, что, как мне кажется, было небезопасно, но тетушка родственника со смехом подбадривала нас, соревнуясь с нами по суше на своем джипе), дикие заросли, не виданные доселе высоченные горы, скалолазание (однажды нам удалось спихнуть со скалы огромный, размером с бочку, валун, который, как мячик, игрушка неведомых великанов, понесся в долину, подпрыгивая все выше и выше, пролетел через мирно пасущееся внизу коровье стадо и, круша все на своем пути, метеором врезался в стаявший на противоположной стороне лес. Мы перепугались. Хорошо, что вокруг не было ни души. На вершине такой горы или целого горного хребта очень остро чувствуется одиночество и невольно приходят в голову мысли о близости к небу. В глухой тишине, воцарившейся после низвержения камня, мы с братом, не сговариваясь, стали на колени и покаялись в том, что сотворили этот «роллинг стоун»; но покаяние почему-то не удалось, мы все равно чувствовали себя виноватыми в том, что испортили гору.)

А замок! Пытаясь воспроизвести врезавшийся в детскую память образ, я вижу перед собой не здание. Живыми остались только детали: какие-то комнаты, залы, часть коридора, не связывающего помещения, а оставшегося в памяти отдельным фрагментом. Весь замок как бы растворился во мне: покои, приступки, церемонно спускающиеся куда-то ступени, узкие винтовые лестницы, во мраке которых люди кружатся, как кровь в жилах. Комнаты в башенках, высоко вознесенные балконы, неожиданно открывающиеся веранды, на которые можно протиснуться через узкую дверь, — все это живо во мне до сих пор и будет жить вечно. Образ этого замка как бы упал в меня с высоты и, обрушившись, развалился на части.

Онкел был похож на Жана Габена, молчаливый красивый старик, кряжистый, как многовековой дуб. Однажды он взял меня с собой охотиться на косуль. Я должен был держаться в двух шагах от него. Когда он останавливался, замирал и я. И, кажется, задремывал, ибо вышли мы ни свет ни заря. Каждый выстрел его достигал цели. Я был в восторге, ощущая себя тоже охотником. Говорят, среди всех животных самый человеческий взгляд у косули, человеческий и очень печальный. Мне запомнились мухи; по открытому глазу или вокруг него почему-то всегда ползала муха. Кровь на жаргоне немецких охотников — не Blut, а Schweiß[110]. Поначалу он поправлял меня, причем всякий раз, потом, также всякий раз, я удостаивался похвалы.

Новые джинсы шуршали на мне, но по этому поводу кряжистый дуб замечаний не делал, а лишь оборачивался на меня иногда, и какое-то время я шел за ним, широко расставляя ноги. Хорошо, что меня в этом раскоряченном виде никто не видел, разве что косули, но и они недолго. Вскоре я снова шагал обычной походкой и снова шуршал джинсами, на что он опять оборачивался. Возможно, я что-то путаю, и это был вовсе не Ревертера? Мы молчали часами. Быть вдвоем и молчать для меня было необычно. До этого я умел молчать только в одиночестве.

Около половины одиннадцатого мы вернулись в замок, где после обильного завтрака я лег поспать. А после обеда мы отправились на бекасов. Нет, был уже вечер. Так проходили мои трудовые будни.

101

«Убедившись в том, что все это не пустые сплетни, я задумался об отставке. Три возможности: 1. Объясниться по поводу ситуации с его величеством. Это было бы просто, но, возможно, осложнило бы ход переговоров и привело бы в замешательство его величество: как он может доверять в дальнейшем ответственному премьер-министру, от которого утаили такие переговоры. 2. Еще проще: подать в отставку, не пытаясь прояснить ситуацию; доверие Короны ко мне пошатнулось, нести ответственность за неизвестные мне переговоры я не могу, а премьер без ответственности: никто. (Провалятся — хорошо, удадутся — тем лучше.) 3. Сложнее: хотя по каким-то причинам переговоры от меня утаили и я не могу судить, имеют ли они шанс на успех, подстраховать его величество на тот случай, если дело провалится.

Во время прощальной аудиенции, в полном соответствии с действительностью сослался как на причину ухода на состояние здоровья и хроническую бессонницу; его величие был трогательно великодушен; он, должно быть, подозревал, что я кое о чем догадываюсь. Король представил меня к самой высокой награде, от которой я отказался, попросив в знак неизменного ко мне доверия еще раз последовать моему совету и в письменном виде довести до сведения германского престолонаследника, что необходимо отказаться от Бельгии и Эльзас-Лотарингии, без чего невозможно заключение мира, а также выразить мнение, что полная победа потребует слишком много крови и вообще сомнительна. (Он это сделал, хотя в более скромной форме, чем я предлагал, без упоминания Бельгии), и граф Ледоховский, полковник и флигель-адъютант, доставил письмо кронпринцу. (Опубликовано в книге принца Сикстуса, стр. 277.)

Бархатное кресло премьер-министра я покидал с ощущением, что сделал нечто полезное; зная о „королевском секрете“ тайной дипломатии, этим письмом я попытался подстраховать короля, чтобы в случае неудачи в качестве полезного алиби (bona fide[111]) можно было сказать: „Я говорил об этом еще летом 1917-го“. Однако в дискуссии Чернина с Клемансо в мае 1918 года на письмо не сослались как на „устаревшее“, забыли о нем, между тем оно могло бы избавить нас от множества неприятных объяснений. Второй раз я ушел в отставку через восемь месяцев — с поста министра без портфеля в правительстве Векерле. Публичные объяснения по этому поводу я счел неуместными.