Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

Разразившийся тогда очередной правительственный кризис дал мне повод к резкому выступлению против намерения его величества отречься от трона, намерения политически непоследовательного, в военном отношении — катастрофического, в государственно-правовом и династическом отношениях — неудачного, учитывая несовершеннолетие престолонаследника (примеры: Наполеон I, Карл X).

Вернусь к прощальной аудиенции августа 1917-го. Хотя Андраши меня бросил и поэтому его величество считал его не слишком надежным, я предложил его в качестве своего преемника. Но им стал Векерле (вероятно, по предложению Дарувари), опытный тактик, не пользовавшийся, однако, благосклонностью короля, который унаследовал свою к нему антипатию от Франца Фердинанда. (Антипатия Ф. Ф. и Векерле была взаимной.) Я пытался переубедить его величество, но, видя, что мнение его неизменно, счел лишь необходимым подчеркнуть важность доверия. Особенно — в военные времена. (В январе меня попросили снова войти в правительство исключительно для того, чтобы контролировать Векерле; неприятно…)

Его величество осторожно осведомился, а что если в качестве премьера „попробовать“ Михая Каройи, чью кандидатуру я не называл.

— На следующий же день он позвонит вам и потребует отречения. — Что и произошло 18 ноября 1918 года. Мы рассмеялись, хотя нам было не до смеха.

Летом 1918 года — к этому времени я почти полностью ушел из активной политики — я столкнулся в Вене с маршалом Бём-Эрмолли (я служил под его началом добровольцем, а в бытность премьер-министром не раз предлагал королю его кандидатуру для инспектирования итальянского фронта), он направлялся к его величеству в Баден; к нам присоединился бывший министр иностранных дел Михаелер Платцон-Буриан.

Ситуацию они видели в мрачном свете.

— Хуже всего, что уже и немцы не верят в победу.

Я позвонил одному из своих знакомых в Пешт, передав, что вечером по возможности хотел бы встретиться с бонзами [sic!]. Билет я взял на пятичасовой экспресс и в десять уже ужинал с несколькими политиками. Чуть позже к нам присоединился и Тиса.

— Не исключаю, — сказал я ему, — что война закончится для нас не победой. В любом случае она заканчивается, и пора подумать о проблемах мирного договора. На мирных переговорах могут встать вопросы о Трансильвании, Хорватии и, возможно, о северных областях. Мы должны подумать и позаботиться о том, чтобы они получили автономию. Иначе мы потеряем их.

— Что ты сказал, Мориц? Ты можешь повторить? — раздраженно взглянул он на меня.

— Иначе мы потеряем их.

Он смотрел на меня с таким изумлением, холодно, как будто расчленение страны было моей идеей. Того, что произошло в дальнейшем, весь этот парад исторического безумия, близорукости и животного эгоизма, никто из нас не мог и представить.

— Уния с Трансильванией и административное положение Хорватии — это внутренние дела Венгрии и как таковые не могут являться предметом международного торга.

Я упомянул, что видел недавно в Праге так называемую этнографическую карту Венгрии; границы ее приблизительно совпадали с теми, что были позднее определены Трианонским договором.

— Смешно, — сказал он, — даже Гест (имение Тисы) отойдет Румынии!

Все опять засмеялись, а Гест действительно отошел. (Не совсем, он остался на территории Венгрии, но в 870 метрах от границы.) Продолжать „думать и заботиться“ оказалось бессмысленным, и я уехал к себе в деревню. Глаза Тисы открылись только после его поездки в Сараево, 16 октября 1918 года, безусловно, присущее ему чувство реальности побудило его сделать роковое заявление:

— Я вынужден согласиться с графом Каройи, война проиграна.

Это высказывание легитимировало Михая Каройи, двоюродного брата моей жены, пораженца и антимонархиста, который стал в 1918 году президентом Республики, а затем, не заботясь о судьбах страны, передал власть коммунистам во главе с Белой Куном и 4 июля 1919 года (не без моей помощи) бежал на автомобиле за границу, откуда вернулся только 8 мая 1946 года, когда это было уже безопасно. Многие надеялись, что он будет бороться за буржуазную демократию, установленную революцией 1918 года, но он вместо этого предпочел стать послом коммунистической диктатуры в Париже; правда, когда был арестован Райк, он выступил в его защиту и подал в отставку. Финансовых трудностей у него не было, жил и умер он за границей, в собственном доме, в то время как его „соплеменники“… об этом лучше не говорить. Его страсть к разрушительству настигла и его самого, его личность и память. Conduire ne puis, suivre ne daigne[112], так я характеризовал его еще за годы до описываемых событий.

В начале октября 1918 года для того, чтобы обсудить предложения президенту Вильсону относительно перемирия, Буриан пригласил в Вену Тису, Андраши и Аппони, которых сопровождал и я. Трудно было без слез смотреть на эту драматическую, трагичную сцену — встречу трех выдающихся государственных мужей, несомненно игравших ведущие роли в венгерской политической истории последних двадцати-тридцати лет, которые зачастую вели друг с другом яростную и непримиримую борьбу, — смотреть на них у смертного одра их страны. [Точно так же я вижу и дедушку…] Тиса находился еще под шоковым впечатлением от поездки в Сараево, Андраши меланхолически констатировал гибель детища своего отца — двуединой монархии, Аппони же вынужден был признать, что независимость и самостоятельность страны, за которые он боролся всю свою жизнь, недостижимы без существенных территориальных потерь. Участвуя в некоторых из обсуждений, я не мог ни в малейшей степени разделить общего оптимизма относительно быстрого и более или менее благоприятного ответа Вильсона.

Я имел некоторое представление об адской кухне австро-венгерской политики, которую можно было назвать какой угодно, только не дуалистической. Признаки разложения стали заметны, еще когда труп был жив.

Соединенные Штаты Австрии? (Херрон — Ламмаш, февраль 1918 года.) Будь такое желание, администрация Вильсона могла бы создать для этого условия и дать время (!). Еще никогда в мировой истории такая огромная держава, судьбы сотен миллионов людей не находились в руках гремиума из четырех человек. Расчленение Центральной Европы удалось (возмездие, наказание, Gloire et Revanche[113], hang the Kaiser[114]и т. п. — таковы были лейтмотивы Клемансо), однако, несмотря на неограниченные власть и возможности, не удалось найти новые прочные рамки. (Как удалось это Венскому конгрессу, это он — творец XIX века, пускай не шедевра, но все же значительного явления.) Гитлер, Сталин, коричневая и красная диктатуры — все это разрушительные последствия Версальско-Трианонской системы. Мерилом политики является практика.

С другой стороны, вопрос, насколько жизнеспособным оказалось бы подобное союзное государство, по сути — Дунайская Конфедерация, задуманная еще Кошутом. Не усилят ли внешняя ирредентистская пропаганда и внутреннее право на самоопределение центробежные силы? Как могут повести себя в некоторых провинциях венгры, оказавшись в меньшинстве, в особенности на территории Венгрии? И так далее.