Книга Опасное наследство - Лене Каабербол

Кречет устал ждать. Не дожидаясь, пока я на что-нибудь решусь, он пустился рысью вниз с холма к городу, и меня осенило, что он знает его куда лучше моего. Несмотря на все, он бывал здесь прежде. Быть может, не столь уж глупо дозволить ему самому выбрать путь.

Кречет тащился уже среди первых домов города. Несколько кур с кудахтаньем отскочили в сторону. Из узкого двора меж двумя домами послышался яростный лай, и маленький песик высунул голову меж двумя досками палисада и попытался цапнуть Кречета. Кречет на сей раз был невозмутим. Он свернул в переулок еще уже, затем в ворота и окунул морду в колоду с водой, стоявшую посреди внутреннего двора, мощенного булыжником. Нас окружало красное фахверковое строение в два жилья, а над дверью одного из четырех домов под одной общей крышей виднелась железная вывеска с намалеванным на ней оленем, белым на голубой глади, и с названием «Белая лань». Кречет отыскал постоялый двор с трактиром. Но что ты сделаешь, коли у тебя нет денег, чтобы заплатить?

Какой-то маленький лысый человечек с огромными кустистыми черными бровями вынырнул вдруг вовсе не с постоялого двора, а напротив – из конюшни под одной из четырех общих крыш. К спине его поношенной шерстяной фуфайки прилипло несколько соломинок. Похоже, я нарушил его послеобеденную дремоту.

– Чем могу служить?.. – униженно-смиренно начал он.

Но, обнаружив, что перед ним всего-навсего паренек с усталой, забрызганной грязью лошадью, сменил тон.

– Чего тебе? – спросил он.

– Я… Ой, нет ли здесь какой ни на есть работы? Только чтобы заплатить за овес лошади да одну ночь в конюшне?

Какой-то миг он глядел на меня. Потом на Кречета. А потом – снова на меня.

– Что ты делаешь на лошади, принадлежащей Мауди Кенси? – спросил он.

Я почувствовал, как вспыхнули мои щеки, будто я и вправду был тем самым конокрадом, какого он заподозрил во мне.

– Это конь моей матери, – ответил я.

– Вот как, – пробормотал он. – Так ты мальчишка Пробуждающей Совесть? Почему ты сразу не сказал? Спешивайся и ставь коня в угловое стойло! А после чего-нибудь придумаем!

«Мальчишка Пробуждающей Совесть!» А я-то скакал верхом целых два дня, с мечом на спине, готовый рисковать, поставить жизнь на карту, готовый сражаться, как храбрый мужчина… А я в его глазах всего-навсего матушкин сынок. Пожалуй, это лучше, чем считаться конокрадом, но не намного.

– Не надо мне никаких даров, – сердито сказал я. – Я могу отработать корм лошади и ночлег.

– Да, да, – согласился он. – Тогда давай спешивайся, петушок ты этакий! Еще наработаешься!

Два часа спустя я был близок к тому, чтобы раскаяться в своих словах.

– Ты можешь навести чистоту в курятнике, – как бы так, мимоходом, – предложил хозяин постоялого двора. Но он не упомянул об одном: курятник размером был такой же, как весь наш дом. Три горницы с воинственным петухом в каждой, и каждый безраздельно властвовал над двумя десятками раскормленных оранжево-бурых несушек… Я уже не говорю, что лет пять минуло с той поры, когда там прибирались. Куриное дерьмо пятилетней давности, засохшее и наполовину одеревеневшее, залежи навоза, перемежающиеся с более свежими и недавними жидкими залежами… Фу, какая вонь! И какая пыль! Старая соломенная подстилка, пух и куриные перья, куриные блохи…

Чтобы выдержать все это, мне пришлось снять рубашку и обвязать ею нижнюю часть лица. А когда я добрался до третьей куриной стаи и хотел выгнать ее на двор, петух налетел на меня, да так, что оставил у меня на груди три кровоточащие царапины.

– Хоть бы ты угодил в кастрюлю с супом! – выругался я и наконец-то выгнал эту норовистую тварь метлой через отдушину.

Потребовалось еще немало времени, прежде чем я вывез последнюю тачку навоза и положил свежую солому в чистые гнезда несушек. Сумерки сгущались, и куры беспокойно теснились вокруг отдушины, желая проникнуть в курятник.

Конюх с кустистыми бровями сунул голову в отдушину, чтобы проверить мою работу.

– Гм-м-м, – пробормотал он. – Ты потрудился на совесть. Ничего не скажешь!

– Где-нибудь можно помыться? – спросил я. – А выстирать рубашку?

– Соскреби самую страшную грязь у насоса на дворе, – посоветовал конюх. – Если кто-то из постояльцев заказал мытье, можешь взять лохань с водой после него, но сомневаюсь, что хозяин постоялого двора захочет подогревать воду ради тебя.

Я сунул голову под насос и тер, скреб… без конца. Казалось, будто по всему телу что-то ползает, скачет и прыгает. Я понимал, что по большей части я сам внушил это себе, но я ведь видел, как блохи прыгают в старой соломе в гнездах несушек, ну и воображал, что все они перепрыгнули на меня.

– Вот, – сказал конюх и сунул мне тоненький серый обмылок, – лохани там внизу, под лестницей. Коли поторопишься – вода еще теплая.

Я поторопился. Вода в каменной лохани была скорее тепловатой, чем по-настоящему теплой, но даже такая была куда лучше холодной воды из насоса.

Окончив скрести самого себя, я взялся за рубашку и тер ее, покуда она не стала более или менее белой. Ну хотя бы вонять перестала.

Я вылез из лохани и стал выжимать воду из волос.

Уже в прошлом году я уговорил матушку не стричь мне больше волосы, и они были теперь довольно длинными. Настолько длинными, что их можно было завязывать наподобие того, как это делал Каллан, – в конский хвост. Я как раз перевязывал их кожаным плетеным шнурком, когда услышал приглушенное хихиканье.

Я круто повернулся. Там у дверей стояли две девицы. Пожалуй, лет шестнадцати-семнадцати, в белых чепцах и фартуках, подолами которых они прикрывали лица. Я схватился за рубашку.

Чему они ухмылялись? Неужто у меня такой чудной вид? Или же только потому, что я голый?

– Хозяйка говорит, что в поварне тебе оставили поесть, – сказала одна из девиц, опустив подол фартука. И я увидел ее лицо. Зубы у девицы выдавались вперед, но вообще-то она была премиленькая. Но видно было, что смех по-прежнему так и бурлил в ней.

– Сейчас приду! Благодарствую! Спасибо! – ответил я.

– Только приходи, когда оденешься, – сказала она.

Обе девицы покосились друг на дружку и снова расхохотались. Какое облегчение для меня, когда хохотушки наконец вышли, затворив за собой дверь! Я не смог удержаться, чтобы не взглянуть на самого себя сверху вниз. Неужто я и вправду смешон? Мне-то казалось, будто вид у меня вовсе обыкновенный. Быть может, немного худоватый, но ведь в последний год я начал немного раздаваться в плечах. А что до остального… Когда мы купались вместе с Пороховой Гузкой и Кинни, никто нас на смех не поднимал. Ну и придурковатые же девчонки!

Я пытался было забыть их, но внезапно застеснялся… Как мне выйти в поварню постоялого двора с голыми руками и в одном шерстяном жилете, как обычно был дома, когда сушилась моя рубашка?!