Книга Крутые перевалы - Семен Яковлевич Побережник

как надо жить.

У Тимко были свой взгляды на жизнь. Иногда он любил пофилософствовать. Он считал, например, что без частной собственности мир существовать не может. Расспросив, из чего состоит наша собственность в Клишковцах, и узнав, как однажды бедняки односельчане решили поделить между собой монастырские и помещичьи земли, он покачал укоризненно головой, сказал:

— Грех! Большой грех сделали они. Собственность, Семен, была, есть и будет священной во веки веков. Бог строго наказывает тех, кто на нее зарится...

После этих слов он возвел глаза к потолку, будто собирался молиться, и негромко произнес, обращаясь ко мне, словно я покушался сейчас на чью-то собственность.

— А божью заповедь помнишь, Семен? Забыл, наверное? В школе учили-то закон божий? Напомню тебе: «Не пожелай дома ближнего твоего, ни жены его, ни раба его, ни осла его, ни всякого достояния его...» Он повторил: «достояния его».

Я улыбнулся. Конечно, ничьей жены я не желал, равно как и всего прочего из «хозяйства» ближнего — ни осла, ни раба. Но что касается собственности, нажитой чужим потом, такой, скажем, как у фермера Василия Галека, у которого я и другие батраки работали от зари до зари, тс я считал, что такая собственность — это кража. Ничего священного в ней я не видел. И божья заповедь, которую торжественным тоном произнес Тимко, совсем неправильная, лживая.

Однако я не хотел с ним спорить, доказывать обратное. Ведь он сам был собственник и за свое добро, вероятно, мог бы перегрызть глотку любому, кто посмел бы поднять на нее руку.

Правда, по отношению ко мне Тимко оказался человеком отзывчивым, возможно, впрочем, что и здесь он руководствовался какой-то божьей заповедью. Кроме того, что он выслал мне проездной билет, купленный за свои деньги, он не раз помогал мне впоследствии, когда я уже работал юнгой на пароходе и нуждался на первых порах.

Когда односельчане, жившие в Виндзоре — их оказалось несколько семей, — узнали, что я недавно из их родного села, они все собрались на квартире у Константина Яковлевича — познакомиться с сыном Побережника, услышать от него последние новости. Всех очень интересовало, как живут теперь люди в Клишковцах.

— Ты скажи, когда будет война? — неожиданно задал вопрос седобородый человек с больными глазами, поминутно вытиравший носовым платком набегавшие слезы.

— Какая война? Бог с вами! Не будет ее. Кому она нужна? Ведь, кроме несчастья, ничего народу она не дает. Смотрите, сколько людей забрала мировая война, сколько калек осталось! Нет, никто из трудового люда больше воевать не будет! Он уже попробовал ее вкус...

Неожиданно для себя я заговорил языком тех агитаторов, которых слышал на солдатских митингах в нашем и соседнем селе в 1917 году, когда свершилась Февральская революция...

Ко мне подошел односельчанин Параскевин, высокий и худой, как жердь, человек, чем-то напоминавший отца. Он взял меня за плечо и, вздохнув, снисходительно сказал, как бы прощая мою наивность:

— Эх, Семка, Семка, молод ты еще! Мало соображаешь! Будет война! Обязательно! Попомнишь мое слово! Смотри, хлопче, сюда. Америка так нажилась на мировой войне, столько золота накопила, что все страны перед ней бедняками считаются. Богач превеликий теперь она. Здорово зажирела. Смотри сюда. Сейчас вышла закупорка в промышленности, застой то есть. Товаров — склады ломятся, гниют, а спроса нет. Покупать некому. У рабочих нет этого, купила, значит. Двенадцать миллионов безработных. А в войну в Америке почти не было безработных. Все были при деле. Бо на изничтожение человека, на смертоубийство все работали. Вот! Значит, войны не избежать. Это нужно им, капиталистам, монополистам, как хлеб. Им надо опять золотое вливание в банки сделать. Через войну. Вот!..

Оказывается, не только я мог говорить языком агитатора. Впоследствии, когда мне довелось очутиться в Испании и воевать в рядах республиканской армии против фашистских мятежников, я не раз вспоминал старого клишковецкого земляка из Канады...

Почти три недели пробыл я у Тимко. Отдохнул душой среди своих. Они рассказали, как трудно живут люди, особенно эмигранты из России, Польши, других стран. Они бедствуют, мытарствуют в поисках заработка. Но для многих работа недосягаема, недоступна, как далекая звезда в небе.

— За любое дело готовы взяться люди, но его, — говорил Тимко, днем с огнем не сыщешь. Слишком много появилось теперь свободных рук, их не к чему приложить.

В разговор вмешался тот же худой Параскевин:

— Вот приглашают торговые фирмы помогать им рекламу лучше делать, щиты носить, зазывать покупателей, бо известно, реклама — двигатель торговли. Но зачем зазывать покупателя, когда у него в кармане пусто? Поносят, поносят нанятые люди щиты и обратно их принесут, потому что нет расчета за копейки последние черевики стаптывать.

В сторожа пойти, добро чужое охранять, — тоже не получается. Много слишком теперь сторожей этих развелось. Да и стараются хозяева брать только своих, местных. Эмигрантам мало доверяют. Зимой ограбили жулики один магазин, а на эмигрантов свернули, мол, это дело их рук... Теперь с подозрением к каждому относятся. Вот и иди устраивайся...

Параскевин сокрушенно покачал головой, замолчал. Вставил свое слово и седобородый старик с красными больными глазами.

— В лесорубы наниматься предлагают. На север, значит, ехать, в леса. Да не по нашим зубам это. Тяжелый там хлеб. И на завод, на фабрику все молодых норовят брать. У кого сила в руках есть да плечи здоровые. Вот таких, как ты, Семка! Но нынче и молодым здесь ходу нет. А куда же нам таким, как я, деваться? Вот и бьемся как рыба об лед. Не живем, а лямку тянем. Бога молим, чтоб скорей баланс подводил нам. Уехали с дому за океан сдуру когда-то, теперь небо чужое тут коптим...

Услыхав все это, увидев собственными глазами, как мучаются эмигрировавшие односельчане и другие приезжие люди, я понял, что в Канаде мне делать нечего. Нужно с ней поскорее распрощаться. Оставаться здесь не было никакого смысла.

Решил попытать счастья в США. «Хоть и там безработица, но все-таки в Америке самая развитая промышленность в мире», — рассуждал я. Со мной согласился и Константин Яковлевич Тимко, брат которого, Николай, как выяснилось, работал в Детройте на одном из больших предприятий.

На заводе Форда

Пересечь границу между Канадой и Соединенными Штатами Америки не составляло особых трудностей (почти как в Новоселице). Собственно, граница была здесь больше условной, символической, чем настоящей. От