Книга Доброе дело - Михаил Иванович Казьмин

лет, упоминаний о которых мне ни в розыскном деле, ни в рассказах Шаболдина не попадалось. Про сестру, правда, книга гласила, что та уже шесть лет не Гурова, а Ливонцева — вышла замуж и живёт теперь в Усть-Невском. Что служит Фёдор Гуров в Московской городской управе столоначальником в счётном отделе и имеет чин палатного надзирателя, я знал из розыскного дела.

— Василий в Киеве, поручиком в пехоте, — прояснил мой вопрос Гуров. — Здесь не появлялся, как отец второй раз женился, даже на похороны не приехал, сказался занятым по службе.

О таком поведении брата Гуров говорил с явным осуждением, его и без того грубоватое лицо смотрелось при этом несколько отталкивающе. Так, стало быть, младший из взрослых Гуровых новый отцовский брак не принял… Ладно, мне же проще. Раз он за всё это время и в отчем доме ни разу не побывал, то и к отравлению Захара Модестовича никакого отношения не имеет. Сестру Фёдора Захаровича тоже, пожалуй, можно исключить из розыска, тем более, и она, по словам нынешнего главы семейства, ответила на новую женитьбу отца прекращением отношений, старшая же сестра отравленного Захара Модестовича Ирина умерла ещё до повторной женитьбы брата. Интересно, а сам-то Фёдор Захарович действительно принял молодую мачеху или же в его представлении наследство имело большее значение, нежели сословные правила и обычаи? Прямо спрашивать Гурова о том я не стал, мне ещё его содействие понадобится, понадеялся прояснить вопрос позже и другими способами.

К тому, что я уже знал, Гуров ничего особо и не добавил. Спал он в ту ночь крепко, ничего не видел и не слышал, про то, что отец решил переписать завещание, только от пристава и узнал, никаких разговоров о новом завещании отец с ним не вёл. Лукавил Фёдор Захарович или нет, поди теперь разбери. А придётся ведь как-то разбираться, наверняка весь сыр-бор из-за замены завещания и случился. Хотя стоило признать, нынешний старший Гуров при наследовании по обычаю, похоже, проиграет — ему же с младшим братом делиться придётся, а отец вполне бы мог того обойти наследством в наказание за непочтительность к новой супруге.

Моему желанию поговорить с прочими домочадцами Фёдор Захарович, понятно, не обрадовался, но и никаких препятствий в том чинить мне не стал, и вскоре я беседовал с той самой Ангелиной Красавиной, то есть, конечно же, Гуровой.

…Да уж, актрисой госпожа Гурова была и правда великолепной — я чуть было не поверил в признательность, с которой она приняла мои соболезнования. Я уж не говорю, что подавала эта невероятно привлекательная, несмотря на траур, женщина свои чувства не только весьма убедительно, но и красиво. Поворот в мою сторону, сдержанный поклон с одновременным прикрытием век, слова благодарности, произнесённые слегка дрожащим голосом — всё это молодая вдова исполнила с этаким изяществом, смотревшимся скромно и в то же время величественно, даже понять не могу, как ей такое удалось. В общем, не знаю, чего и сколько нашёл в своём новом браке покойный Захар Модестович, но вот московская публика явно потеряла действительно великую актрису, поскольку театральную сцену после своего замужества Ангелина Павловна оставила.

Впрочем, уже очень скоро я понял, что можно, конечно, забрать актрису из театра — но театр из актрисы не заберёшь. Выслушав, в каком качестве я выступаю, госпожа Гурова разразилась кратеньким, минут на пять, монологом, в коем выразила своё искреннее восхищение добротой и справедливостью его высочества, а также горячую надежду на то, что я, как посланец самого царевича, сумею наставить безусловно честных, однако же самую малость туповатых сыщиков на пусть истинный в раскрытии столь ужасного преступления и поспособствую поимке и покаранию гнусного отравителя, забравшего у неё любимого супруга. Разумеется, буквально понимать мои слова об искренности и восхищении отнюдь не следует, я пользуюсь тут ими для того лишь, чтобы подчеркнуть мастерство, с коим Ангелина Павловна эти возвышенные чувства изображала.

То же самое происходило и с ответами вдовы Гуровой на мои вопросы.

— Знаете, Алексей Филиппович, это сейчас я почти всякую ночь мучаюсь бессонницей, а когда была счастлива состоять супругой Захара Модестовича, спала неизменно крепко и сладко. И в ту страшную ночь я не вставала, ничего не видела и не слышала, — сами посчитайте, как можно сократить эту тираду без ущерба для содержания.

— Нет, что вы, никаких ядов в нашем доме не держали, зачем? К чему яды там, где царит семейное счастье?! — тоже куча лишних слов и показных чувств.

— Увы, ничего не могу сказать, уж простите меня великодушно, Алексей Филиппович. Я даже не знаю, что было записано в старом завещании Захарушки, а уж о новом и представления ни малейшего не имею! — это я выслушал после вопроса о завещании.

Пытаясь не злиться на эту смесь многословия с пустословием, я мысленно раскладывал высказывания госпожи Гуровой на то, что представляло хоть какой-то интерес, и то, что смело можно выбросить за ненадобностью. Занятие оказалось полезным — оказывается, за всеми этими нагромождениями словес я успел пропустить нечто, заслуживающее внимания.

— Ангелина Павловна, — я немедленно принялся исправлять замеченное упущение, — вот вы выразили надежду на поимку отравителя. Но ведь Николай Погорелов уже сознался?

— Что? — Гурова уставилась на меня с непонимающим видом. — Николенька? Погорелов? Сознался?!

Тут уже впору было изумляться мне самому. Она что, так ничего и не знает?! Или это опять домашний театр?

— Да это же какой-то вздор! — возмутилась вдова. — Быть такого не может! Алексей Филиппович, я прошу, нет, я умоляю вас защитить доброе имя Николеньки! Это безмозглые губные заставили его оговорить себя!

— Никоим образом, — возразил я. — Я сам вчера говорил с Николаем Матвеевичем и со всею уверенностью убедился, что признался он исключительно по своей воле, безо всякого давления с чьей-либо стороны.

— Не понимаю, — только и смогла сказать Гурова. — Не-по-ни-ма-ю! — с нажимом повторила она и замкнулась, уйдя куда-то в себя.

Хм, и не особо ведь похоже, что играла. То есть оно, конечно, и так могло быть, но вот зачем остальным домочадцам скрывать от вдовы такие сведения, мне оставалось непонятным. И ещё более непонятным представлялось изображение ею своего неведения, если она на самом деле знала о признании Погорелова. Похоже, всё-таки не знала…

— Скажите, Ангелина Павловна, — я решил, что это её незнание сейчас даже к лучшему, потому как не мешало некой чистоте эксперимента при следующем