Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

В сопровождении внуков и Хамзы II, который на этот раз, смеясь, признался – и не без хвастовства – что тоже когда-то был фидаином, мы прошли по лагерю, почти безлюдному, потому что было как раз время обеда. Какие-то молодые палестинцы поздоровались с Хамзой II, и тот ответил беспечной улыбкой, как настоящий Хамза тогда, четырнадцать лет назад, или наоборот, говоря теперь об улыбке Хамзы I, я вспоминаю II.

Когда мы подошли к автомобилю Нидаль, Хамза II демонстративно не заметил моей протянутой руки и, меня за плечи, дважды поцеловал. Внуки, улыбнувшись, проделали то же самое, возможно, не так сердечно. Нидаль и ее подруге они пожали руку.

Откуда у матери такая холодность и подозрительность? Если ее сухой прием был подобен высохшему ручью, в каком высохшем источнике брал он свое начало? Метафора ничего не стоила. Никакой образ не передаст это яснее и полнее, чем просто слова «сухой» и «сухость». Они, как нельзя лучше, передают это отсутствие какого бы то ни было течения, водного потока, льющейся воды, реки, что берет начало в полноводном источнике и струится, орошая землю; а высохшая река, как и мать, неподвижна, безжизненна, суха. Взгляд был потухшим, промелькни в них какой-то свет, это означало бы некое движение души, и глаза бы засияли. Если бы речь шла о светильнике, любой ребенок сказал бы, что нет тока, а слова «сухой» и «сухость» означали засушливую, бесплодную почву. Выбранные мною пронзительные вокабулы, их узус, их истертость, возможно, и передали то чувство беспокойства, в котором я не решался признаться: как протекли эти четырнадцать лет, сделавшие из той красивой, цельной женщины вот эту – скрытную и подозрительную. Скрытную, но… она все-таки дала мне листок с номером телефона Хамзы, и это было следствием её усталостей. Именно так, во множественном числе. Когда-то умевшая постоять за себя, так гордившаяся сыном, она иссякла, как высохший ручей.

Шиповник – это цветок романтиков и, возможно, их символ, так что ничего удивительного, что венчику цветка я предпочитаю плод; розовое соцветие дает плод ярко-красного цвета, теплый, который в народе иногда называется «почесушник», мясистый, с многочисленными плодиками-орешками, покрытыми легким пушком: стоит съесть две-три штуки, как начинает чесаться в заднице. Когда по осени шиповник начинает опадать, обнажается сам плод, маленький, но очень яркий, красный, как член кобеля, гоняющегося за течной сукой. Один за другим отрываются и падают на землю пять лепестков, по одному в день, и вот остается только колючий куст. Так передо мной медленно обнажалась Церковь, признаваясь, что стоячая вода в купелях – не из Иордана, а из крана, что Иисус родился не в I году, что безо всякого чуда облатку можно было грызть грязными зубами, ну и так далее. Так же и мать. Ее сын не умер. Он был единственным. У него у самого был сын. То, что я счел ошибкой памяти, было хитростью. У Хамзы было два старших брата, не зная этого, я не знал, как она к ним относилась, возможно, с такой же нежностью, как и к Хамзе. Откуда у Хамзы это безбожие?

«Хамза тоже совсем не верил в Бога», – сказал Хамза II.

Может, это у него от братьев? От матери осталось не слишком много: чешуйки перхоти в волосах с остатками хны, костлявое тело, бледное, словно выцветшее лицо, серая кофта, колючий кустарник шиповника без цветов, Церковь, с которой слетела позолота.

Это была неутихающая золотая лихорадка. Впервые я понял, что это такое, в церкви одной маленькой французской деревушки. Подсвечники были из золота, старинного золота, на котором проступали темные пятна ржавчины. Предметы священные, потому что культовые и должны были быть сделаны из этого благородного металла, который, к тому же, так подходил для метафоры. Но деревенский каменщик посмеялся надо мной, ведь подсвечники были всего лишь позолоченные, в тот год я узнал, что такое золотой фиксинг, накладное золото, золотой лист, вермель, самородок, но тут уже приходской священник посмеялся надо мной, объяснив, что подсвечники просто жестяные, покрытые тонким слоем красной меди. Это схождение золота в ад, как признание скудости Бога, породило во мне сначала осторожность, затем скепсис. Ренессанс, Людовик XIII, Людовик XIV, Регентство, Людовик XVI, Империя, Луи-Филипп, Вторая Империя, вся эта мебель, сделанная в Карачи, была деревянной, серебряной, перламутровой, но вся целиком, снизу доверху покрыта позолотой. Это была квартира представителя ООН в Бейруте. Он привез ее из своей страны, из пакистанского дворца, вся она была позолоченной, и всё вместе напоминало знаменитый Золотой храм сикхов. Он жил на двенадцатом этаже, я на восьмом. Он пригласил меня выпить кофе, и я был удивлен как этим золотом на уродливой мебели, так и самим приглашением. Я вернулся из Карачи, где в уличных заторах сновали автобусы и трехколесные грузовые мотороллеры без верха, а мебель, примотанная для надежности стальной проволокой, переливалась позолотой и серебром, вдруг вспыхивал то зеленый, то красный, то желтый, цвета набегали, карабкались один на другой, и всё было покрыто золотом. А здесь, в Бейруте, на двенадцатом этаже, мебель, которой посчастливилось показать мне себя, смотрела на море.

Хотя этот посланник, как и все жители Бейрута, боялся бомбардировок, держался он весьма непринужденно. Никогда представитель ООН не должен был бы приглашать меня к себе.

С ним жила молодая красивая палестинка. Встретив меня в арабском книжном магазине в Париже, она испугалась, что я вспомню ее лицо, ведь приглашение исходило от нее. Пакистанец, совершенно не зная арабского, говорил только на английском и французском. Она была первой и, возможно, единственной палестинской шлюхой, которую я видел. «Нет, генерала Шарона я не встречал, – сказал он мне. – Наверное, он был со своей семьей, я не подходил. Пожимать ему руку не входит в мои должностные обязанности».

В сентябре 1984 я вернулся в Шатилу, дом, куда меня привели, был в свое время разрушен, затем восстановлен, перекрашен. Женщины предложили мне чай. Я знал четверых из них, хозяйку дома, ее мать, двух дочерей. Кроме десятилетнего мальчика, все были ранены в 1982.

– В нас до сих пор еще пули и осколки бомб.

От них я узнал, что им стыдно было не от того, что их ранили, а от того, что в их телах сидели осколки израильских снарядов, это было похоже на изнасилование, чреватое чудовищными родами.

– Осколки живут своей жизнью в нашем теле, что еще ужаснее, они питаются нашей плотью.

Скудная простая мебель, два разрозненных кресла неизвестно откуда, того же происхождения диван, низкий столик, на стенах фотографии погибших или их портреты, сделанные неумелой рукой, этот дом был не просто опрятным в своей обнаженности, во всей обстановке была какая-то изысканность, изящество, которым можно только позавидовать, он, после всех убийств, разрухи, обставленный старой мебелью, дарил сердцу покой. Хамза и вообще все палестинцы, как мне казалось, несли в себе этот покой; в их интонациях, жестах, одеждах было что-то аристократическое, давнее, забытое. Домов, подобных этому, семей, подобных этой, я много видел в разрушенных Сабре и Шатиле, в лагерях беженцев в Иордании. Палестинская сдержанность и элегантность, норвежские озера.

В 1972, за два дня до того, как меня выслали из Аммана и Иордании, мне довелось увидеть зрелище, которое, сумей я описать его, добавило бы саркастическую страницу. Когда я приехал в отель «Джордан», у меня было время съездить в Петру и обратно, но мне долго пришлось ждать возвращения палестинца, с которым я связался. Гостиная в отеле была в полном моем распоряжении, потому что все, кроме меня, были приглашены на два коктейля в подвальное помещение, куда я никогда не спускался. Странность – и места, и самого факта – начиналась прямо здесь, с двух табличек внизу двойной лестницы, что спускалась в два огромных подвала, освещенных и блестевших позолотой, одна табличка была на английском и на вьетнамском языке: это был национальный праздник Южного Вьетнама, другая на английском и на арабском: национальный праздник Абу-Даби в Эмиратах, выполненная легкими буквами, похожими на персидские; старательно выписанные таблички, одна в честь страны, которая перестанет существовать через несколько месяцев, другая в честь страны, где я никогда не был, но которая представлялась мне бесконечной песчаной пустыней с редкими вкраплениями колодцев. Сидя в углу черного дивана, не отводя взгляда от массивной двери в холл я, ожидая возвращения палестинца, смог увидеть начала обоих праздников.