Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

* * *

Миша положил телефонную трубку и бросился к матери.

– До скольки открыта церковь? – спросил он, задыхаясь.

– Где-то до восьми.

– Как больница.

– Что с тобой?

– Мне нужен мой крестильный крестик.

– Зачем?

– На шею повесить.

– Погоди, он где-то глубоко, я сейчас поищу…

– Некогда, там куплю, – оборвал Миша, обулся, накинул кожанку и выбежал из дому.

Он очень хорошо представлял свой крестильный крестик: точно такие же были у матери и отчима. Они крестились втроем лет десять назад: Софье Петровне и Виктору Семеновичу это было необходимо, чтобы обвенчаться (оказалось, что некрещеных не венчают), а Мишу взяли как бы за компанию. Мальчик сразу же возненавидел свой крестик, как ненавидел в ту пору отчима, и после венчания снял крестик с шеи и отдал матери. Миша сказал, что никогда его больше не наденет, и мать, зная упрямство сына, настаивать не стала. Но свой крест не сняла, и отчим не снял, а вскоре после рождения Жени, она как-то вдруг зачастила в церковь, зачастила, и в доме появились иконы, и тогда мать принялась настойчиво, даже со слезами уговаривать Мишу надеть крестик. Но тот решительно отказывался, зато года три назад, тоже как-то очень вдруг, ее призыв услышал Виктор Семенович, который хотя и носил крестик, но в церковь не ходил. Миша, вообще, удивлялся, как быстро и всецело меняет людей Церковь. Он помнил мать до воцерковления, помнил отчима до воцерковления и, честно говоря, до воцерковления они ему нравились больше. До воцерковления они были понятнее.

Припоминая это и многое другое, Миша бежал к церкви. Он по-прежнему не хотел уподобляться матери и отчиму. Он по-прежнему не хотел воцерковляться. Но ему было необходимо чудо, а о чуде нужно молиться, причем молиться в церкви и с крестом на шее. Так он чувствовал, и верил своему чувству, и думал, что сейчас можно только так и никак иначе, а после того, как чудо свершится, можно будет жить по-старому.

У ворот кладбища, которое необходимо было пересечь, чтобы добраться до храма, Мише вдруг стало страшно. Он почувствовал, что перед ним не просто поле, старательно засеянное человеческими костями и ожидающее неведомых всходов, – это неприятное чувство было привычным и терпимым; но на сей раз Миша ощутил, что костистое поле, или, точнее, костистый холм и особенно собор на вершине слишком тесно срослись с ненавистным рассказом. Это был эпицентр «Испытания», самое пекло, и соваться туда совсем не хотелось, страшно не хотелось, до дрожи не хотелось… Солев стиснул поклацивавшие зубы, крепко перекрестился и вошел в ворота.

Возле церковной ограды, тоже пришлось креститься, а возле дверей собора даже трижды и внутри трижды. Миша внезапно понял, что каждым своим действием пишет антирассказ: там православный делает над собой усилия, чтобы не креститься и не молиться и тем стремится досадить Богу, а тут приходится, чтобы понравиться… «Да Он издевается! – с ненавистью подумал Миша. – Он Сам пишет этот антирассказ!» Подумав так, парень испуганно одернул себя и попытался успокоиться: ведь нельзя молиться Тому, Кого ненавидишь и Кто понимает твою ненависть.

Солев купил медный крестик, черную тесемку и большую свечу. Когда крестик оказался на груди, Миша ощутил спокойную грусть и что-то вроде сонливости – он даже зевнул и очень этому обстоятельству удивился. Он медленно, словно в воде, пошел к иконе Спасителя, и всё вокруг виделось зыбким, будто сквозь воду; вот по его руке скользнула рыба – нет, не рыба, а чья-то ладонь: оказывается, здесь тоже есть люди, они идут к выходу. Наверное, закончилась вечерняя или что там у них бывает в это время… Хотя какая разница, что это за служба и что за люди… Странно, что всё так замедлилось.

Миша поставил свечу, перекрестился и коснулся губами и лбом иконы. Сделал он это без отвращения, без сознания выполняемого долга, а как-то рассеянно, почти сомнамбулически. И вдруг что-то случилось: его как будто ударили под дых и одновременно по глазам, он даже увидел нечто вроде красной плети или крысиного хвоста, и вспомнилась строчка: «Сотни тысяч хвостатых, осужденных на муку»… Миша обессилено сел, почти упал на корточки возле колонны и прислонился к ней боком, а потом и спиной. «Что со мной? – ошеломленно думал он. – Господи, что со мной?» Над ним висела икона Спасителя, перед иконой высился большой медный подсвечник, под рукой оказался медный ящичек со свечными огарками, Миша опустил туда ладонь и зачем-то ворошил их. Осознав свои действия, он поспешно вынул руку из ящичка; пальцы блестели от лампадного масла. «Господи, спаси и помилуй! Господи, не дай сойти с ума!» И вдруг он вспомнил, зачем он здесь, и взмолился: «Господи, исцели Степу!» После этой молитвы Мише стало радостно, и силы вернулись, и он встал на ноги, перекрестился и покинул храм.

А в другом приделе храма, перед иконой целителя Пантелеймона, Гена Валерьев тепло и сосредоточенно молился о том же самом. После звонка Лены он очень расстроился – не только из-за поступка Степы, но и из-за того, что у него, Гены, нет денег, чтобы помочь, – так, оскребыши от стипендии, а до следующей – почти неделя. А ведь надо еще и в буфет на большой перемене ходить… Вот и отправился он в церковь, чтобы хоть чем-то, хоть чем-то, робко надеясь, что это «хоть чем-то» действеннее любого лекарства.

Окончив молитву, Гена увидел отца Димитрия, к которому выстроилась небольшая очередь, и тоже пошел за благословением.

– Ну, как там с литургией для глухонемых? – спросил юноша, восклоняясь и отпуская священническую длань.

– С говорящими бы разобраться, – устало ответил батюшка. – Я, кстати, сегодня у них ребенка крестил, мальчик, Ваней назвали. Представляешь, подает мне Анатолий бумажку, и там написано: «Иоанн имя ему», а в глазах Анатолия такая мольба и надежда, что просто…

– Да уж… Тоже решил в Евангелие поиграть.

– Всё, Ген, Ангела-сопутника, здесь еще люди ждут.

Отойдя от священника, Валерьев подумал, что реплика про игру в Евангелие была груба. И еще он забыл попросить отца Димитрия помолиться о болящем Степане. Но, подумав об этом, подходить вторично постеснялся и, недовольный собой, отправился восвояси.

А Солев по пути домой думал о том, что с ним произошло в церкви, и понимал, что Бог есть, и Он им интересуется, и сомнений в этом быть не могло. Вопрос был в том, как строить отношения с этим проявившимся Богом и нужны ли они. Вариантов ответа на вопрос было несколько, и, дойдя до дому, Миша так ничего и не решил.

Софья Петровна, увидев сына, сообщила, что только что звонила Лена и передала, что Степа вышел из комы и что завтрашняя восьмичасовая встреча не нужна.

«Всё хорошо, – подумал Миша. – Всё хорошо. Крестик снимать не буду, пока Степка не выпишется. А потом надо будет решать… Ладно, всё хорошо».

* * *

На следующее утро Степу перевели в общую палату, а через день вся компания, обзвоненная Леной, пришла его проведать. Когда все встретились на крыльце больницы, Лена, слезливо моргая от выдыхаемого табачного дыма, рассказывала, что Степа почти в порядке, только голос пропал – шепчет. Всех в палату не пустят, туда вообще не пускают, ее и Степину мать пустили – и то с боем, но он должен выйти, он уже может, почти всё в порядке, вот только голос пропал…