Книга Триада: Кружение. Врачебница. Детский сад - Евгений Чепкасов

Буркалами лупают:

Желтое – черное, желтое – черное.

Поздние прохожие —

Всем набил бы рожу им!

Желтое – черное, желтое – черное.

И луна уставилась…

Может, я не нравлюсь – ась?!

Желтое – черное, желтое – черное.

На душе так пакостно…

Ночь хохочет: нако-ся!

Желтое – черное, желтое – черное.

Плеера наушники —

Как затычки. Душно мне!

Желтое – черное, желтое – черное!

Водки горечь сладкая,

Тень моя со складками…

Желтое – черное, желтое – черное!..

Фонари двуглавые

Светом жгут, как лавою!

Желтое – черное, желтое – черное!!!

Прочь из ночи выбежать!!!

Фары. Как?! И вы бежать?!

Желтое – черное, черное, черное…

Ночь – она проказница,

Миражами дразнится.

Желтое – черное, желтое – черное.

Миша Солев лежал в постели до тех пор, пока первые три терцета окончательно не оформились, а затем выскочил из-под одеяла, сел за стол, включил лампу и начал быстро писать, подвывая от наслаждения. Мишин вой разбудил Женю, и мальчик спросил:

– Ты чего?

– Не мешай, – отмахнулся брат. – Пишу.

– Псих, – пробормотал Женя, совсем как ежик в его любимом туманном мультфильме, после чего улыбнулся и заснул.

Миша, дописав, посмотрел на часы, хмыкнул, зевнул, выключил свет и залез под одеяло. Еще спать и спать. Но как-то не спалось: лихорадочный пульс стихотворения не давал уснуть, а поверх этого пульса плыли дряблые мысли: «Что ж это у меня всё с летальным исходом?.. Нехорошо…» И еще вспоминалось, как он шел в прошлую субботу от Степы, и он был пьян, и губа его была разбита, и отключенные светофоры мигали желтым. В тот вечер он прогулял работу – не развез книги с книжного рынка – хорошо, что Павел каким-то образом догадался его подменить. А на следующее утро Павел сказал, что люди очень впечатлительны, и иногда это на руку лукавому. Что он имел в виду, Миша почему-то не спросил, но фразу запомнил. И теперь, засыпая после ночного озарения, парень вдруг понял, что дурная впечатлительность – это и есть то самое «желтое – черное, желтое – черное»…

Утром Миша торопливо позавтракал, перевез книги со склада на рынок, управившись раньше обычного, и пешком, почти вприпрыжку, добрался до университета. «Похоже, писать по ночам полезно», – отметил Солев. В универе он хотел показать стихотворение Степе, но тот почему-то отсутствовал. Надо будет ему позвонить: совсем оборзел – такие пары пропускать, заодно и стихотворение прочитать можно. Придя домой, Миша так и сделал – позвонил Степе, долго слушал длинные гудки и наконец положил трубку.

Солев пообедал, почитал, пожалел, что дядя Витя еще на работе, а маме такое стихотворение не прочтешь, – и отправился возить книги с рынка на склад. Вернувшись, он вновь позвонил Степе, и того опять не было дома, но зато пришел отчим, и стихотворение было прочитано.

– Хорошее стихотворение, – похвалил Виктор Семенович. – Жесткое, нервное, динамичное и рифмы неплохие. Если положить на музыку, получится какой-нибудь панк-рок. Панк-рок с хорошими рифмами – это, пожалуй, что-то новенькое… Короче, молодец.

– Спасибо.

– Но кое-что и тревожит… Помнишь, что я тебе вчера о твоем «Испытании» сказал?

– Ты много чего сказал. Если коротко, то рассказ не получился, потому что мой вьюноша мыслит не как православный. Ну ладно, он не православный, но в Бога верит – такое же может быть?.. А православную парадигму как основу для мести он выбрал сознательно, потому что его мать была православной. Может такое быть?

– Не может. Зачем он в таком случае раньше жил по этой парадигме, если не православный? И кому он в результате мстит – матери и себе? В том-то и дело, что по логике рассказа твой вьюноша православный, а сознание у него совсем не православное – как у Ивана Карамазова. Твое сознание, чего уж тут лукавить. Это авторский зевок, и никуда от него не денешься. Можно, конечно, написать героя совсем с себя, с неправославным прошлым – тогда всё будет логично, но по Богу и по читателю не ударит.

– Почему?

– Потому что, если кто-то чужой придет в церковь и нагадит – это одно. Неприятно, конечно, но мало ли придурков на свете – по Богу это не бьет. А если то же самое сделает свой, кто в эту церковь раньше молиться ходил, – это уже удар по Богу.

– Правильно. У меня в рассказе как раз второй случай.

– А вот и не второй: по твоему вьюноше видно, что раньше он в церковь не молиться ходил, а место искал, где бы нагадить. Короче, собирал материал.

– А если я так и напишу, всё получится?

– Психологически всё станет достоверным. Но как раз это меня и тревожит, особенно после сегодняшнего стихотворения.

– В смысле? – спросил Миша, и вдруг понял, и самым жалким образом улыбнулся; так улыбаются дети, прежде чем заплакать от страха.

– Настолько серьезно? – спросил Виктор Семенович тихо.

Миша молчал.

– Мне Соня говорила, что с тобой что-то… Погоди.

Виктор Семенович пошел к телефону, зазвеневшему как-то особенно резко, снял трубку и позвал Мишу.

– Степа чем-то обкололся, сейчас в коме, – сообщила Лена без предисловий; ее голос был похож на каменный уголь – черный, твердый и хрупкий.

– В коме? Где он? Я приеду! – Солев чувствовал, что куда-то проваливается и что если продолжать проваливаться, то и ехать никуда не надо: там он наверняка встретится со Степой.

– Не надо никуда ехать. Он в шестой. Через полтора часа больница закроется. И к нему всё равно не пустят.

– Ты там?

– Да.

– И что врачи?

– Говорят, что надежда есть.

– А когда это с ним?..

– Утром нашли на троллейбусной остановке. Хорошо, что у него студенческий с собой был. Я час назад узнала.

– Ты там одна?

– Здесь еще его мать. Говорит: дорогие лекарства покупать не буду, денег нет на дорогие лекарства.

– Скинемся.

– Вот я и звоню всем. Бери деньги, сколько достанешь, и завтра к восьми в больницу. Попробую выяснить: может быть, какое-нибудь особое лекарство есть… А по-хорошему, нужно чудо.

Она всхлипнула, что-то стекольно хрустнуло, и трубка прерывисто запищала.