Книга Золото Хравна - Мария Пастернак

— Здорово, Стурла! — сказал один из них. — А мы думали, ты проводишь святки у себя в хераде, с дочкою.

— Привет и тебе, Торстейн! Вот я привез дочку с собою, — отвечал Стурла. — Замуж выдаю ее, через месяц обручение. Милости прошу к нам на праздник!

— Здесь свадьбу-то будешь играть?

— Свадьба будет в хераде. Здесь — только обручение, в соборе Святого Олафа.

— А кто жених?

— Славный малый! — отвечал Стурла. — Вон он идет за санями.

— Ну, совет да любовь! Придем выпить за здоровье жениха и невесты!

— Я так понимаю, на нашей помолвке гулять будет весь Нидарос? — сонно пробормотала Вильгельмина.

— Вылезай! — со смехом отвечал Стурла. — Приехали!

Фасад дома обращен был к пристаням, и еще не угомонившиеся чайки кричали в сумерках над коньком его двускатной крыши. Вовсю дымила каминная труба. Из дому в одной рубахе выскочил управляющий Маттиас Крюк, сын Бенгта, — очень подвижный кругленький человечек. Следом за ним поспешила и жена его Тора — та, что всегда следила за домом, готовила и убирала. Все удивлялись, что хозяин вернулся так рано. Маттиас и Кольбейн помогли Стурле сойти с саней.

— Наконец-то я дома! — сказал он.

Торлейв, точно ребенка, вынул сонную Вильгельмину вместе с медвежьей дохою. Слуги смотрели на них с удивлением: они всего дважды видели хозяйскую дочку и не сразу узнали ее.

В доме было жарко натоплено, в камине догорали березовые поленья. Тора и другая служанка, Йора, отправились на кухню собрать поесть: приезда хозяина здесь не ждали, но всевозможных яств после Рождества в доме было вдоволь. Вскоре стол был накрыт. Светлое пиво и темное вино, пьяный мед, свиной окорок и соленая лососина, свежие лепешки, фасолевая похлебка. Вильгельмина от усталости почти ничего не могла есть, но чувствовала себя такой счастливой, что ей не хотелось уходить из горницы. Она отпивала горячее вино маленькими глотками, смотрела то на отца, то на Торлейва, слушала их неторопливый разговор, смех Гамли, шутки Никуласа. Однако настал момент, когда сон совсем сморил ее, и Тора отвела ее в спальню. Кровать была просторной и мягкой. Тора заранее наполнила углями грелку и согрела свежие простыни. Вильгельмина забралась под меховое одеяло, успела лишь сладко зевнуть — и сразу уснула. Уснула и увидела тропу, сбегавшую к реке по зеленой мураве откоса, и Буски, который стоял поперек тропы и вилял хвостом.

— Буски! Буски! — позвала она, и он потрусил ей навстречу, улыбаясь во весь рот и вывесив набок широкий розовый язык.

И Торлейв уснул — в комнате под самой крышей. В головах его кровати проходила каминная труба, жар ее горячо касался его лба, и сон был беспокоен. В чистой горнице, полной солнечного света, сидел Торлейв на лавке, и вошел к нему крепкий белокурый человек в залитой кровью рубашке, сел подле, сцепив руки у коленей, и сказал с волнением в голосе:

— Я — Сэмунд с Согнсьяра.

— Мир тебе, — отвечал ему Торлейв. — Отчего не лежится тебе в твоей могиле, Сэмунд?

— Есть две причины, — вздохнул Сэмунд. — Смерть моя оставалась неотмщенной; и друзья не поставили креста на моей могиле. Однако теперь я буду спать спокойнее, ибо ты сполна за меня отомстил.

— Нет, — возразил Торлейв. — Я не мстил за тебя. И не вижу я смысла в твоих словах, Сэмунд с Согнсьяра, хоть ты и дух, спустившийся с того света. Что толку в мести? Лучше я поставлю крест на твоей могиле; вот это и вправду будет во благо.

— И все же ты отомстил за меня. А я ведь помню тебя ребенком, сын Хольгера. Знал бы я в те времена, что сделаешь ты для меня!

— Я поставлю крест, — пообещал Торлейв. — И вырежу по нему узоры.

Сэмунд вновь печально ему улыбнулся и ушел, не сказав более ни слова.

Торлейв стал представлять себе узор, которым покроет будущий крест. Сплетения лент оживали в его сне — виток за витком, свиваясь точно змеи, ползли из-под лезвия его ножа. В центре вырезал он агнца, замкнув его со всех сторон кольцом четырехслойного плетения. Узор стоял перед его глазами столь ясен, что Торлейв проснулся поутру, помня каждый его виток.

В следующие дни нашлось для него в Нидаросе немало работы. Стурла попросил его надставить резьбу на носу разбитого судна, и Торлейв днями напролет просиживал в наусте. С работой он справился за неделю, но неподалеку стояли и ремонтировались другие суда. Многие корабелы, видевшие его работу, стали звать его и на свои корабли, и к тому времени, как наступило время ему и Стурле явиться на тинг, разговоры о молодом мастере ходили по всему городу.

Он работал от зари дотемна, даже в обед у него не было времени заглянуть домой, и Вильгельмина со служанкой приносили ему поесть.

Как-то она стояла внизу, а он сидел верхом на самом борту и заканчивал носовое украшение — резную драконью голову. Голова была съемной, и до этого четыре дня Торлейв делал ее внизу, но теперь требовалось примерить ее и подогнать штырь под отверстие. Золотые стружки горели в темных волосах Торлейва. Вильгельмина удивлялась, как быстро работают его руки: опилки и щепки так и летели к ее ногам.

— Этот дракон не злой! — сказала она, глядя на него снизу вверх.

— Почему он должен быть злой? — удивился Торлейв и, улыбнувшись, посмотрел на нее сверху. Невольно она залюбовалась им — его смуглым, раскрасневшимся от работы лицом, его широкой улыбкой, его длинной загорелой шеей в распахнутом вороте светлой рубахи, его сильными, тонкими в запястьях руками, так хорошо знавшими свое дело.

— Торве, я теперь совсем не вижу тебя! — пожаловалась она.

— Строить корабли — выгодная работа! За каждый из дней я мог бы купить по корове. Я заработал столько, Мина, что смогу сам оплатить нашу свадьбу, а этот дракон даст мне возможность заново отстроить дом в Пригорках. Не расстраивайся, друг мой. Я закончу дракона и не стану пока больше браться работу — до тинга осталось всего три дня.

В день тинга Вильгельмина вышла в сени проводить Торлейва, Кольбейна и отца. Тинг должен был начаться с торжественной мессы.

— Я буду молиться за вас троих, — сказала она, переводя взгляд с одного на другого.

Стурла теперь опирался не на костыль, а на крепкую дубовую палку — он заметно припадал на левую ногу. Хромота эта осталась у него навсегда. В холодные сырые осенние ночи заживший перелом всю жизнь давал о себе знать тянущей, мозжащей болью в лодыжке. В такие дни Стурла бывал мрачен, пил вино, чтобы не вспоминать дни, проведенные на Вороновом мысе, — но так и не смог их забыть.

Ради мессы и тинга Стурла облачился в длинный коричневый кафтан и подбитое куньим мехом сюрко дорогого зеленого вадмала. Плоская зеленая шапочка-таблетка с маленьким соколиным перышком забавно смотрелась на крупной его голове.

Торлейву было все равно что надевать, он никогда об этом не задумывался, но накануне Стурла заставил его пойти с Кольбейном к портному, чтобы заказать себе приличный кафтан и новые штаны: те, в которых Торлейв пришел на Воронов мыс, истерлись до дыр. Однако Торлейву не хотелось ждать, и он вместо этого ткнул пальцем в первые попавшиеся предложенные мастером готовые вещи. Теплый суконный кьёртл оказался Торлейву узок в плечах, и ему пришлось распустить на груди завязки, так что виден был ворот белой сорочки; а шоссы обтягивали его длинные худые ноги столь плотно, что это несколько раздражало Торлейва, который терпеть не мог новую, тем более тесную одежду. Поверх серого косматого табарда, доставшегося ему от Стурлы, а тому — от Скаффти, Торлейв надел свой поношенный куколь и заявил, что больше не желает слушать никаких советов относительно своей одежды.