Книга Император Юлиан - Гор Видал

Я ехал и с любопытством осматривался по сторонам. Слева над городом круто поднимается гора Сильпий. Большая часть города зажата между нею и рекой Оронт. По склонам горы разбросаны роскошные виллы, окруженные сказочными садами, где утром всегда прохладно и к тому же с горы открывается чудесный вид на море. Во время эпидемии чумы по приказу одного из царей династии Селевкидов прямо над городом в скале вырубили гигантскую человеческую голову. Она называется Харонионом и нависает над Антиохией, подобно злому духу; ее можно видеть почти с любой точки. Антиохийцы ее обожают, а я - нет: она символизирует для меня их город.

На Форуме Тиберия стоит его огромная статуя, а рядом Нимфей, изящно отделанный мрамором и мозаикой. Он сооружен над родником, вода которого, как утверждал Александр, слаще молока его матери. Я тоже отведал этой воды. Мне она показалась недурной; впрочем, я, как, по-видимому, и Александр, в тот момент сильно страдал от жажды. Вкуса материнского молока я не помню, но если вспомнить злой нрав матери Александра, можно себе представить, каково было ее молочко!

Отцы города провели меня на остров посреди реки. На его главной площади стоит императорский дворец, а прямо в тяжеловесный фасад дворца упирается новенький храм. Его начали строить при Константине, а закончили при Констанции. В плане он представляет собой восьмиугольник и увенчан позолоченным куполом, за это его называют Золотым домом. Должен признать, что это одно из самых красивых зданий в современном стиле. Даже мне, при всей моей приверженности к старине, оно нравится. У входа в храм стоял епископ Мелетий и его клир. Мы вежливо поздоровались, и я вошел во дворец. Он сооружен в царствование Диоклетиана, который во всех уголках империи понастроил совершенно одинаковых зданий, прямоугольных, как военный лагерь. В последние годы моя родня окружила его множеством пристроек и разбила вокруг изящный парк, так что унылая архитектура старого дворца совершенно незаметна. В комплекс дворцовых строений входят бани, часовни, павильоны, а главное - овальная площадка для верховой езды, обсаженная вечнозелеными деревьями. Для меня это был просто подарок судьбы.

На пороге дворца меня встретил его хранитель, дряхлый евнух. Он очень боялся, что я отправлю его вслед за константинопольскими собратьями, но я его успокоил, сказав, что требую лишь достойного поведения и не смещаю тех, кто верно мне служит. Нет нужды говорить, что прислуживали мне отменно, несравненно лучше, чем в Константинополе, где мою постель могли не убрать, а обед всегда запаздывал. Все-таки комфорт - великое дело, конечно, когда ты не в походе.

Я выбрал себе для жилья покои высоко над рекой, с крытой террасой. Там я часто прогуливался или сидел, глядя на запад, где за долиной виднелась полоска моря. На этой террасе я проводил большую часть времени. Днем работал и принимал посетителей, а вечером ко мне присоединялись друзья. Рядом с дворцом находился ипподром, один из самых больших на востоке. Да, я был верен долгу и посещал состязания, если другого выхода не было, но никогда не выдерживал больше шести заездов.

Много времени уходило на государственные дела и установленные ритуалом церемонии. Я принимал сенаторов, выслушивал доклады, посещал театр и произносил изысканные речи, - Приск, правда, считает, что я в них всегда, рано или поздно, к месту и не к месту, приплетал религиозные проблемы! Я устраивал смотры войскам, уже находившимся в Антиохии, и обдумывал, где разместить тех, кто был еще в пути. Я привел комита Феликса в ужас тем, что простил Сирии пятую часть ее недоимок по налогам. Денег этих нам все равно не видать, так почему бы не сделать красивый жест? Это действительно принесло мне популярность, но длилась она недолго - всего три месяца.

* * *

В августе во время заседания Священной консистории я узнал, что ко мне прибыл посланник с важным письмом от Шапура.

- Как ты думаешь, чего он желает, мира или войны? - спросил я у Хормизда, который в тот день присутствовал на заседании.

- Мой брат всегда стремится к тому и другому сразу: к миру для себя и войне для тебя. Когда ты безоружен, он вооружается, когда ты вооружен… пишет тебе письма.

Посланника ввели в зал заседаний. Это был не перс, а богатый сирийский купец, торговавший с Персией. Он только что прибыл из Ктезифона. Толку от него было мало. Он повторял одно и то же: его попросили доставить письмо. Вот и все. Однако он прибыл в Антиохию вместе с персом, который должен был доставить ответ своему царю. Я попросил привести этого перса к нам. Он был явно из знатного рода: высокий, сухопарый, а лицо непроницаемое, как у статуи. Лишь однажды он выдал свои чувства - когда Хормизд обратился к нему по-персидски. Он вздрогнул и ответил, но, поняв, с кем имеет дело, резко оборвал речь и умолк.

Я спросил Хормизда, что он сказал посланнику Шапура.

- Я знал его семью и спросил, жив ли его отец, - негромко ответил он.

Похоже, он от тебя не в восторге. Ничего, возможно, скоро все будет по-другому. - Я передал письмо Хормизду, он бегло прочел его на своем мягком шепелявом языке и тут же перевел. Суть письма сводилась к тому, что Шапур желает прислать послов, и это все, но скрытый смысл был ясен.

- Он боится тебя, Август, и хочет мира, - прокомментировал Хормизд, передавая мне письмо. Я уронил его на пол - знак пренебрежения к собрату по трону - и сказал Хормизду:

- Передай персу, что его царю нет нужды присылать мне послов. Скоро я сам буду в Ктезифоне.

Это было официальное объявление войны.

* * *

В Антиохии я диктовал без передышки по десять - двадцать часов, пока не садился голос, но и после этого продолжал диктовать сиплым шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы меня поняли. И тем не менее я не успевал сделать все, что требовалось. Два февральских эдикта были встречены неодобрительно. В Кесарии галилеяне подожгли местный храм Фортуны. За это я наложил на город штраф и вернул ему старое название - Мазака; такой нечестивый город не заслуживает права именоваться Кесарией. Из Александрии мне донесли, что мой враг, епископ Афанасий, не намерен покидать город, хотя я специальным указом выслал его из Египта.

Как сообщал осведомитель, Афанасий прячется в доме очень богатой и красивой гречанки, по всей вероятности, своей любовницы. В таком случае мы располагаем против него убийственным оружием, так как его авторитет в значительной степени зиждется на так называемой святой жизни. Я отдал приказ неусыпно следить за ним, пока не настанет подходящий момент, чтобы изобличить его сластолюбие. Когда Афанасию сообщили, что я его высылаю, он якобы сказал: "Это облачко скоро уйдет". Какая самоуверенность!

Кроме того, я велел отстроить храм Сераписа в Александрии и вернуть ему древнюю реликвию - "Ниломер", прибор, которым измеряют уровень подъема воды в Ниле. Галилеяне перенесли его в одно из своих строений, а я вернул на место. В это же время я укрепил антиохийский сенат, введя в него (несмотря на их отчаянное сопротивление) две сотни самых состоятельных горожан.

В сентябре я с помощью Максима составил самый важный из изданных мною до сих пор эдиктов - эдикт об образовании. Мне представляется, что галилеяне обязаны своими успехами эллинской риторике и диалектике, которыми овладели в совершенстве и теперь бьют нас нашим же оружием. В то же время мы не требуем от наших жрецов преподавать Писания Матфея, Марка, Луки и Иоанна - и не только по той причине, что их греческий слабоват. Совсем нет, просто наши жрецы не верят в божественность Назарея и не считают возможным преподавать учение его апологетов, дабы не оскорблять чувства верующих. Вместе с тем галилеяне преподают наших классиков во всех академиях мира. Превознося их слог и остроумие, они порочат их идеи. С таким положением мириться нельзя, и я запретил галилеянам преподавать классическую литературу. Само собой разумеется, строгость этого закона вызвала немалые нарекания. С сожалением должен отметить, что от него пострадали несколько выдающихся учителей, но другого выхода у меня не было. Либо мы проведем черту между гомеровскими богами, с одной стороны, и приверженцами мертвого иудея - с другой, либо нас поглотит пучина надвигающегося безбожия. Друзья с этим не согласны, в особенности Приск, но здесь мы с Максимом не уступили ни на йоту. Мой эдикт относится ко всем галилеянам без исключения, но затем я был вынужден внести некоторые поправки и разрешил преподавать Проэресию в Афинах и Марию Викторину в Риме. Оба с радостью приняли этот знак моего расположения. В Константинополе мой старый учитель Екиволий отрекся от галилейского безумия и вернулся в лоно истинной веры, о чем заявил в очень красноречивой декларации.