Книга Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

революции». Д. Мережковский тоже идеалист и тоже христианин, как и Достоевский, но какую сокрушительную критику он осуществляет к своему квази-единомышленнику. Сейчас можно сказать, что Достоевский был не только пророк, но в значительной степени провокатор русской революции. Он умер в год убийства Александра II, при котором шел прогресс русской жизни, но главным образом руками и головой тех, которых революционные демократы презрительно называли «постепенновцами». Кроме этого центра, постепенновцев и либералов, естественно, был и правый фланг консерваторов или ретроградов. Постепенновцы, несомненно, пользовались симпатией Александра II, но иногда раздражали его своим либеральным вмешательством по поводу чрезмерных или казавшихся им чрезмерными репрессий (припомним протест А. К. Толстого по поводу ссылки Чернышевского). Правый фланг у Александра II сочувствия не вызывал, но он его терпел и в силу высоких связей этого фланга, и в силу безопасности для него лично. Гибель Александра II привела к усилению правого фланга еще и потому, что идеологию прогресса развивали не только умный и образованный К. Победоносцев, но и его друг Достоевский, в исключительной одаренности которого как писателя, кажется, сейчас никто не сомневается. А программа Достоевского-Победоносцева была ясна: 1) торжество православия не только над неверующими и нехристианами, но и над католической церковью; в несколько смягченном варианте они повторяли мысль, популярную среди запорожцев, которые вешали рядом еврея, поляка (преимущественно ксендза) и собаку; 2) отсюда пропаганда российского национализма и антисемитизма «жиды погубят Россию»; 3) самодержавие как опора двух указанных положений: кстати сказать, по авторитетному свидетельству весьма правого епископа Евлогия, Достоевский был истинным христианином, для которого государство было средством осуществления православия, а Побеносцев был «русским римлянином», для которого основа заключалась в государственной идее, и православие служило для освещения идеи государства, но в этих тонкостях Александру III было трудно разобраться; 4) для осуществления господства православия и русской народности (с включением туда всех славян) пропаганда самого необузданного империализма. Когда Россия была накануне войны с Англией и другими европейскими державами из-за Константинополя, Достоевский писал, что мы должны взять Константинополь, хотя бы это привело к войне со всей Европой. Вот и сопоставьте: с одной стороны недопустимость слез даже одной девочки для достижения высоких целей, а с другой – необходимость пролить море крови (где погибнут, конечно, и многие тысячи ни в чем неповинных девочек) для достижения империалистических целей. Развитие империализма имело и другой смысл: опьянить шовинистским угаром русский народ и тем укрепить позиции самодержавного строя. Персонально ни Александр III, ни Николай II не хотели войны, и, как известно, Николай II был инициатором Гаагских конференций по разоружению и по созданию международного трибунала для решения спорных вопросов. Как бы ни был утопичен этот проект, он был все же умнее проекта Хрущева, где никакого международного трибунала не предусматривалось, а даже принципиально отвергалось как несовместимое с суверенитетом. Заторможение и даже попятное движение в проведении реформ могли идти только на руку революционерам, ставка на великодержавную политику оказалась битой с известными всем результатами. Народовольцы оказались правы в том отношении, что их деятельность в конечном счете привела к революции, они ошибались, во-первых, в сроке и, во-вторых, в том, что работали на чужого дядю: революцией воспользовались не народники, а марксисты.

Очень странно привлекать Тютчева: его стихи относятся совсем к другой эпохе, он резко относился к Николаю I («не Богу ты служил, и не России, служил ты суете своей»), но к Александру II у него были как будто самое благожелательное отношение.

Для конструкции новой идеологии нам необходимо относиться критически ко многому из того, что выражено самыми выдающимися русскими писателями, а не рассматривать их как единый лагерь, вызывающий неограниченное сочувствие.

В чем же сущность идеологии Пастернака? Она, прежде всего, интенсивно христианская. Лучше всего это изложено (на стр. 416–418)[207] в беседах некой Симушки, взгляды которой, по мнению Ларисы, поразительно сходны со взглядами самого Живаго. Выпишу некоторые высказывания. «Я сказала бы, что человек состоит из двух частей. Из Бога и работы. Развитие человеческого духа распадается на огромной продолжительности отдельные работы. Они осуществлялись поколениями и следовали одна за другой. Такою работою был Египет, такою работою была Греция, такой работой было библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени, ничем другим пока не смененная, всем современным вдохновением совершаемая работа – христианство»;

«Чтобы во всей свежести, неожиданно, не так, как вы сами знаете и привыкли, а проще, непосредственнее представить вам то новое, небывалое, что оно принесло, я разберу с вами несколько отрывков из богослужебных текстов, самую малость их, и то в сокращениях»;

«Большинство стихир образуют соединение рядом помещенных ветхозаветных и новозаветных представлений. С положениями старого мира, не опалимой купиной, исходом Израиля из Египта, отроками в печи огненной, Ионой во чреве китовом и так далее, сопоставляются положения нового, например, представления о зачатии Богородицы и о воскресении Христове»;

«В этом частом, почти постоянном совмещении, старина старого, новизна нового и их разница выступают особенно отчетливо»;

«В целом множестве стихов непорочное материнство Марии сравнивается с переходом иудеями Красного моря. Например, в стихе: „В мори Чермнем неискусобрачные невесты образ написася“ иногда говорится: „Море по прошествии Израилеве пребысть непроходимо, непорочная по рождестве Еммануилеве пребысть нетленна“. То есть море после перехода Израиля стало снова непроходимо, а дева, родив Господа, осталась нетронутой. Какого рода происшествия поставлены тут в параллель? Оба события сверхъестественны, оба признаны одинаковым чудом. В чем же видели чудо эти разные времена, время древнейшее, первобытное, и время новое, послеримское, далеко продвинувшееся вперед?»;

«В одном случае, по велению народного вождя, патриарха Моисея и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство, и когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище в духе древности, стихия, послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие»;

«В другом случае девушка – обыкновенность, на которую древний мир не обратил бы внимания, – тайно и втихомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чудо жизни, жизнь всех, „Живота всех“, как потом его называют. Ее роды незаконны не только с точки зрения книжников, как внебрачные. Они противоречат законам природы. Девушка рожает не в силу необходимости, а чудом, по вдохновению. Это то самое вдохновение, на котором Евангелие, противопоставляющее обыкновенности и будням праздник, хочет построить жизнь, наперекор всякому принуждению»;

«Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо все это оценивать, перед лицом неба, в священной