Книга Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

бы, проявления свободной человеческой личности»;

«Нагие, лишенные всяческих одежд – культурных, социальных, даже национальных, – как блуждающие ноябрьские листья, разносятся эти личности зимними вьюгами по всей нашей застылой стране, иногда приникают они друг к другу, приникают особенно любовно и задушевно, они ищут какого-то сочувствия и тепла: но вновь порыв зимней ночной вьюги отрывает их друг от друга, несет их вдаль… и умерщвляет все живое, противостоящее ему»;

«Об этом порыве зимних и ночных вьюг и говорит писатель. „Писать о нем надо так, чтобы замирало сердце и подымались дыбом волосы. Писать о нем затвержено и привычно, писать не ошеломляюще, писать бледнее, чем изображали Петербург Гоголь и Достоевский, – не только бессмысленно и бесцельно, писать так – низко и бессовестно. Мы далеки от этого идеала“, – говорит в „Биографическом очерке“» (1957–1958) Борис Пастернак.

И он не пошел по «низкому и бессовестному» пути. Он создал произведение, вынашивавшееся им всю жизнь, произведение новое по форме, только условно названное «романом», ибо нельзя нашу смятенную и всклокоченную жизнь, нашу историческую метель втиснуть в узкие рамки раз и навсегда законченной формы: с началом и концом, с фабулой и резко очерченными характерами. Борис Пастернак сделал много больше, чем написал новый роман: он не только мучительно ярко воплотил разгул ночной вьюги на нашей земле, на нашей Родине, а заставил уверовать в жизнь и смысл ее. Да, это так: ночная зимняя вьюга непроглядна и свирепа, изнемогающие спутники не видят кругом ни зги, уже изверились в спасение, но вот где-то в одиноком окне мелькнул путеводный огонек: «свеча горела на столе», – и уже уверенней идет путник сквозь ночь и вьюгу смерти на свет человечности и любви, начинает верить в себя, в жизнь, в спасение:

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

С одной стороны – мощное, безликое, нечеловеческое, хотя и созданное теми же людьми, часто при этом стремившихся к справедливости и добру, но людьми, утратившими веру в человечность и свободу, в высший смысл жизни, а потому подменившими живую любовь к живым людям механическим мироощущением. С другой стороны – отдельные личности, сумевшие сохранить живую человеческую любовь и сострадание к живым конкретным людям, а не мертвым абстракциям. Эти люди физически слабы, часто физически гибнут – как гибнут доктор Живаго, Лара, многие другие герои Пастернака. Но духовно – они победители, они уверовали в жизнь и в смысл ее, в любовь к ближнему своему: вот к этому самому ближнему со всеми его слабостями и недостатками, а не к абстрактному положительному роботу-механизму, рассчитанному по всем таблицам мертворожденных схем. Они подошли вплотную к самому заповедному смыслу всего живущего: к сознанию вины каждого за всех и всех за каждого и искупительной и очищающей силы сострадания. Они, герои Пастернака, вернулись к Источнику Света и Жизни – к любви и поискам истины.

И жизнь, живая жизнь, опять начинает идти именно так: по пути веры – пусть еще слабой – в себя, в смысл бытия, в свободную, а не предначертанную свыше, любовь к ближним своим, как в основное миродержавное начало. И пусть это начало нового понимания и нового пути пока еще только слабый огонек свечи в одиноком окошке: но на этот именно огонек идет, шатаясь от усталости и изнеможения, идет сквозь скрежет и мертвящий холод зимней ночной вьюги – идет человечество, идет наша Родина, идут отдельные люди:

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой,

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Много пишется романов на свете. Часто очень хороших романов. Но Пастернак признан всем миром потому, что сделал много больше: он указал на эту полузабытую свечу Человечности и Любви, Веры и Правды как на единственный, но надежный путеводный огонек спасения:

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Я выписал почти полностью это интересное предисловие (если только оно ограничено тремя страницами), так как оно верно и благожелательно отражает идеологию Пастернака. Как «идеалистическая» литература роман, конечно, входит в круг сочинений, могущих быть удостоенными Нобелевской премии, но это, разумеется, не единственно возможное идеалистическое решение современных проблем. Из старых авторов цитируются только три: Тютчев, Гоголь и Достоевский, и между строк подразумевается, что новая идеология должна быть продолжением идеологий этих трех классиков литературы. Мое же мнение, что при наличии несомненно ценных идей у цитированных авторов, многое из того, что они считали главным в своей идеологии, настолько ретроградно, что в значительной степени оправдывает широко распространенное мнение, что идеализм ведет к мракобесию или что идеализм и мракобесие, в сущности, синонимы. И в предисловии (я не заметил и в романе) нет ни упоминания, ни следа влияния действительно прогрессивного и свободомыслящего идеализма Алексея Константиновича Толстого, который тоже был «двух станов не боец», как и Н. С. Лесков.

Тютчев провозглашал: «Пади пред ним, о царь России, и встань, как всеславянский царь» – полное одобрение вместе с Катковым и другими сторонниками усмирения польского восстания без всякого требования дарования автономии Польше.

Гоголь идеализировал крепостную Россию, высмеивал попытки ввести науку в сельское хозяйство (конец «Старосветских помещиков», «Мертвые души»), своим художественным пером возвеличивал как образцового патриота кошмарного и кровожадного бандита Тараса Бульбу: в этой последней повести (великолепной по своим художественным достоинствам) есть и такие высказывания, которые могли бы украсить современные нацистские издания. Значит, вся идеология Гоголя отвратительна? Нет, не вся. Например, поразительно развит его взгляд на искусство в «Портрете», есть у него глубокие высказывания и по философии истории, наконец, совершенно несомненно его влияние на пробуждение сочувствия к маленьким, незаметным людям. У Гоголя возвышенный взгляд на историю, много скорби о страдающем человечестве, но вместе с тем не только примиренчество по отношению ко многим кошмарам действительности, но и идеализация их, и, наконец, отсутствие злобы к конкретным проводникам зла. То же и у Достоевского: читая его «Дневник писателя» и другие произведения, получаешь прямо противоположные впечатления. Одни места восхищают и глубоким проникновением в человеческую психику, и состраданием к униженным и оскорбленным, и гуманистическим протестом против всякого насилия, и, наряду с этим, мы встречаем полное непонимание движущих сил пробуждающегося революционного движения и секстантскую вражду к католической церкви, совершенно дикий антисемизм и необузданный империалистический шовинизм. Наилучшее выражение критического отношения к Достоевскому я нашел в великолепной статье Д. Мережковского «Пророк русской