Книга Преступление и наказание - Федор Достоевский

– А, ты вот куда заехал! – крикнул Лебезятников. – Врешь!Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего онрискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!

– Я могу объяснить, для чего он рискнул на такой поступок,и, если надо, сам присягу приму! – твердым голосом произнес, наконец,Раскольников и выступил вперед.

Он был, по-видимому, тверд и спокоен. Всем как-то ясностало, при одном только взгляде на него, что он действительно знает, в чемдело, и что дошло до развязки.

– Теперь я совершенно все себе уяснил, – продолжалРаскольников, обращаясь прямо к Лебезятникову. – С самого начала истории я ужестал подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я стал подозреватьвследствие некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которыея сейчас и объясню всем: в них все дело! Вы же, Андрей Семенович, вашимдрагоценным показанием окончательно уяснили мне все. Прошу всех, всехприслушать: этот господин (он указал на Лужина) сватался недавно к однойдевице, и именно к моей сестре, Авдотье Романовне Раскольниковой. Но, приехав вПетербург, он третьего дня, при первом нашем свидании, со мной поссорился, и явыгнал его от себя, чему есть два свидетеля. Этот человек очень зол… Третьегодня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, ичто, стало быть, в тот же самый день, как мы поссорились, то есть третьего жедня, он был свидетелем того, как я передал, в качестве приятеля покойногогосподина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег напохороны. Он тотчас же написал моей матери записку и уведомил ее, что я отдалвсе деньги не Катерине Ивановне, а Софье Семеновне, и при этом в самых подлыхвыражениях упомянул о… о характере Софьи Семеновны, то есть намекнул нахарактер отношений моих к Софье Семеновне. Все это, как вы понимаете, с цельюпоссорить меня с матерью и сестрой, внушив им, что я расточаю, с неблагороднымицелями, их последние деньги, которыми они мне помогают. Вчера вечером, приматери и сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, чтопередал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что сСофьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще еене видал. При этом я прибавил, что он, Петр Петрович Лужин, со всеми своимидостоинствами, не стоит одного мизинца Софьи Семеновны, о которой он так дурноотзывается. На его же вопрос: посадил ли бы я Софью Семеновну рядом с моей сестрой?я ответил, что я уже это и сделал, того же дня. Разозлившись на то, что мать исестра не хотят, по его наветам, со мною рассориться, он слово за слово началговорить им непростительные дерзости. Произошел окончательный разрыв, и еговыгнали из дому. Все это происходило вчера вечером. Теперь прошу особенноговнимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что СофьяСеменовна – воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что былпочти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что япоставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, онзащищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты. Однимсловом, через все это он даже мог вновь поссорить меня с родными и, уж конечно,надеялся опять войти у них в милость. Не говорю уже о том, что он мстил личномне, потому что имеет основание предполагать, что честь и счастие СофьиСеменовны очень для меня дороги. Вот весь его расчет! Вот как я понимаю этодело! Вот вся причина, и другой быть не может!

Так или почти так окончил Раскольников свою речь, частопрерывавшуюся восклицаниями публики, слушавшей, впрочем, очень внимательно. Но,несмотря на все перерывы, он проговорил резко, спокойно, точно, ясно, твердо.Его резкий голос, его убежденный тон и строгое лицо произвели на всехчрезвычайный эффект.

– Так, так, это так! – в восторге подтверждал Лебезятников.– Это должно быть так, потому что он именно спрашивал меня, как только вошла кнам в комнату Софья Семеновна, «тут ли вы? Не видал ли я вас в числе гостейКатерины Ивановны?» Он отозвал меня для этого к окну и там потихоньку спросил.Стало быть, ему непременно надо было, чтобы тут были вы! Это так, это все так!

Лужин молчал и презрительно улыбался. Впрочем, он был оченьбледен. Казалось, что он обдумывал, как бы ему вывернуться. Может быть, он бы судовольствием бросил все и ушел, но в настоящую минуту это было почтиневозможно; это значило прямо сознаться в справедливости взводимых на негообвинений и в том, что он действительно оклеветал Софью Семеновну. К тому же ипублика, и без того уже подпившая, слишком волновалась. Провиантский, хотя,впрочем, и не все понимавший, кричал больше всех и предлагал некоторые весьманеприятные для Лужина меры. Но были и не пьяные; сошлись и собрались изо всехкомнат. Все три полячка ужасно горячились и кричали ему беспрестанно: «панелайдак![66]», причем бормотали еще какие-то угрозы по-польски. Соня слушала снапряжением, но как будто тоже не все понимала, точно просыпалась от обморока.Она только не спускала своих глаз с Раскольникова, чувствуя, что в нем вся еезащита. Катерина Ивановна трудно и хрипло дышала и была, казалось, в страшномизнеможении. Всех глупее стояла Амалия Ивановна, разинув рот и ровно ничего несмысля. Она только видела, что Петр Петрович как-то попался. Раскольниковпопросил было опять говорить, но ему уже не дали докончить: все кричали итеснились около Лужина с ругательствами и угрозами. Но Петр Петрович неструсил. Видя, что уже дело по обвинению Сони вполне проиграно, он прямоприбегнул к наглости.

– Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти!– говорил он, пробираясь сквозь толпу, – и сделайте одолжение, не угрожайте;уверяю вас, что ничего не будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а,напротив, вы же, господа, ответите, что насилием прикрыли уголовное дело.Воровка более нежели изобличена, и я буду преследовать-с. В суде не так слепы,и… не пьяны-с, и не поверят двум отъявленным безбожникам, возмутителям ивольнодумцам, обвиняющим меня, из личной мести, в чем сами они, по глупостисвоей, сознаются… Да-с, позвольте-с!

– Чтобы тотчас же духу вашего не было в моей комнате;извольте съезжать, и все между нами кончено! И как подумаю, что я же из коживыбивался, ему излагал… целые две недели!..

– Да ведь я вам и сам, Андрей Семенович, давеча сказал, чтосъезжаю, когда вы еще меня удерживали; теперь же прибавлю только, что выдурак-с. Желаю вам вылечить ваш ум и ваши подслепые глаза. Позвольте же,господа-с!

Он протеснился; но провиантскому не хотелось так легко еговыпустить, с одними только ругательствами: он схватил со стола стакан,размахнулся и пустил его в Петра Петровича; но стакан полетел прямо в АмалиюИвановну. Она взвизгнула, а провиантский, потеряв от размаху равновесие, тяжелоповалился под стол. Петр Петрович прошел в свою комнату, и через полчаса егоуже не было в доме. Соня, робкая от природы, и прежде знала, что ее легчепогубить, чем кого бы то ни было, а уж обидеть ее всякий мог почтибезнаказанно. Но все-таки, до самой этой минуты, ей казалось, что можнокак-нибудь избегнуть беды – осторожностию, кротостию, покорностию перед всем икаждым. Разочарование ее было слишком тяжело. Она, конечно, с терпением и почтибезропотно могла все перенести – даже это. Но в первую минуту уж слишком тяжелостало. Несмотря на свое торжество и на свое оправдание, – когда прошел первыйиспуг и первый столбняк, когда она поняла и сообразила все ясно, – чувствобеспомощности и обиды мучительно стеснило ей сердце. С ней началась истерика.Наконец, не выдержав, она бросилась вон из комнаты и побежала домой. Это былопочти сейчас по уходе Лужина. Амалия Ивановна, когда в нее, при громком смехеприсутствовавших, попал стакан, тоже не выдержала в чужом пиру похмелья. Свизгом, как бешеная, кинулась она к Катерине Ивановне, считая ее во всемвиноватою: