Книга Жуки не плачут - Юлия Яковлева

— Какая еще собака?

— Не собака. Пуговка! — подсказали усишки. — Ему мелочь. А мне нужна.

Бобка стал похож на упавшего птенца. От жалости у Шурки дрогнуло сердце. Внезапно все встало на места. «Тогда, на базаре, он стащил у этого сумасшедшего пуговку, — догадался Шурка. — Вот он за нами и увязался».

Но Луша вдруг сделалась твердой, как дубовая колода, на которой рубили на рынке мясо. Шурка и не знал, что она так умеет.

— Пуговку, — выросла она перед Бобкой. — Эту. Сюда. Живо, — приказала, выстрелила она.

Тон был такой, что Бобка сунул руку в карман. Вынул. «Какая же это пуговка?» — удивился Шурка. У него отлегло. На ладони лежал мишкин глаз. Бобка не расставался с ним с самого Ленинграда. Оплавленный. Все, что осталось от сгоревшего в печи мишки. Кому нужен глаз от старой игрушки?

— Это смешно, — начал он.

Но Луша решительно хапнула глаз. Распахнула форточку:

— Чтоб духу твоего здесь не было.

И пульнула глаз вон.

— Спасибочки, — успело впорхнуть.

Рама хлопнула.

— Уж не сумлевайтесь. Я ее вам обменяю. Я честный, — задребезжало по стеклу.

И стало тихо-тихо. Бобка сжал пустую ладонь в кулак. Подбородок опустился. Слезы совершенной несправедливости кололи горло.

— Какое письмо? — напомнил Шурка. И увидел, как вскинул подбородок Бобка. Как Лушино лицо опять засияло.

Глава 7

Вдруг тетя Вера вскрикнула.

Схватилась за голову. И вскрикнула опять.

— Что с тобой? — перепугалась Таня.

Тетя Вера застонала.

— Что с тобой?

Подумала: «Солнечный удар».

Таня еле успела ее подхватить. Тетя Вера сделалась тяжелой, как из сырой глины. И на улице, как назло, ни души.

— Помогите! — крикнула Таня. — Врача!

Глаза у тети Веры стали мутными. Какими-то желтыми.

— Я сейчас! — крикнула ей Таня. — Я сейчас! За врачом! За кем-нибудь! Я мигом!

Подтащила, сколько могла, к дырчатой тени, прислонила к глиняному забору, из-за которого тянуло зеленые лапы дерево. Ноги у тети Веры были неживые, вывернутые. Эти ноги почему-то испугали Таню больше всего.

— Я мигом!

Таня не помнила, как бежала. Как колотилась в калитки. В двери. Что кричала. Как открылась калитка в сад. Как бежали с ней люди: женщина в полосатом длинном платье и косынке и старуха.

Таня прибежала и остановилась.

Переулок был тот.

Дерево — то. Забор — тот. И даже тень не успела изменить свою форму. Только тети Веры не было.

Совсем безлюдным переулок тоже не был. Под деревом, задрав голову, стоял прохожий. Вглядывался в крону. Довольно теребил усишки. Костюм городской, а сапожки вышитые.

Только тети Веры не было.

— Товарищ! — позвала Таня.

Товарищ обернулся.

— Вы женщину здесь не видели?

Тот выпучил глаза. Ахнул. И, мягко топоча сапожками, рванул прочь.

— Вы что?

Скрылся.

Женщина и старуха удивленно смотрели на Таню узкими глазами. Покачали косами. Черные у одной, седые у другой.

Женщина сказала старухе что-то на языке, которого Таня не знала.

— Я не вру, — у Тани закипели слезы. — Тетя Вера была здесь.

— Конечно, не врешь, девочка. — Женщина погладила ее по плечу. — Не волнуйся. Твоей тете стало лучше, и она ушла. Наверное, ищет тебя. Ты стой здесь. Она придет.

Обе ушли.

Таня постояла в кружевной тени.

Опять чувство, что кто-то смотрит.

Но Тане было хорошо и не страшно. Вверху что-то ворохнулось. Подняла голову. Туда, куда глядел гражданин в сапожках. В сложной зернистой массе листвы и веток Таня не сразу заметила птицу, тоже как бы состоявшую из темных и светлых пятен. Сперва приняла ее за ястреба. Конечно, нет.

— Кукушка, — узнала Таня. — Вот дура, — сказала она птице. — Думаешь, раз ты замерла, я тебя не вижу? А я тебя очень даже вижу.

Птица глядела так, будто забыла, что может летать.

Кукушка была обычная, вполне ленинградская на вид. Тане стало весело. Она громко хлопнула ладонями, фыркнула:

— Кыш!

С треском проламывая себе путь сквозь листья, кукушка забила крыльями, вырвалась из зеленой шапки, выкатилась, выровняла лет и в несколько взмахов унесла себя прочь.

Чувство, что кто-то смотрит, пропало. Теперь в переулке точно не было ни души.

— А ждать здесь глупо, — сказала вслух Таня. — Тетя Вера сама, небось, не может найти этот переулок.

Он и правда был одной из таких улочек, в которые можно попасть только случайно и никогда — если специально ищешь.

— А ждет меня дома.

Домом теперь звался угол, отгороженный занавеской, который они снимали в комнате, которую снимала женщина в доме, который… А впрочем, в Бухаре много было таких же, как они, эвакуированных.

И Таня, весело пыля полуразвалившимися ботинками, пошла домой.

Таня шла быстро, но ночь быстрее. Как будто в прозрачный воздух быстрая и уверенная рука вливала струйкой чернила: голубой, синий, индиго, и вот уже черным-черно во все края. Только твердая остренькая луна давала понять, где верх. Трещали цикады.

Юркнуть за свою занавеску незамеченной не удалось. Хозяйка комнаты сидела в круге света под абажуром с таким видом, будто покидать этот круг было запрещено. Бились головой в стекло мотыльки — тоже хотели к абажуру. Перед хозяйкой лежало что-то шерстяное, полосатое. Она тут же подняла голову — на лице был испуг. А может, только тень от абажура.

— Что это вы шастаете затемно. Не было уговора шастать по ночам. Вот я сейчас дверь запру, и пусть тетя твоя делает что хочет. На крыльце пусть утра ждет.

У Тани ухнуло сердце: дома тети Веры не было.

Бежать обратно? Но переулочек она в жизни не найдет. Даже если забредет случайно. В темноте все выглядит иначе.

Соседка все смотрела на нее — ждала ответа.

«Пошла к черту», — подумала Таня.

— Извините, — сказала.

— Все шастают и шастают, — не могла уняться та, бормотала столу, абажуру, разложенному на столе вязанью. Наконец снова деревянно застучала спицами. Снова стало слышно, как бьются головами в стекло мотыльки: тихий сухой стук.

«Со скуки бесится. Вот и легла бы спать, если скучно», — думала Таня, слушая перестукивание.

За занавеской был полумрак. Таня осторожно села на краешек кровати, где они с тетей Верой спали валетом. Зажигать свечу не хотелось. «Все жгут и жгут», — ныла, если видела свет, хозяйка.