Книга Естественный роман - Георги Господинов

Журнал «Природа», 1904

Когда мне было девять лет, Бог впервые открылся мне в электрической лампочке. Вот как это было. Нас повезли на экскурсию в Софию. После зоопарка мы пошли в храм Александра Невского, скорее всего, потому, что он был рядом, к тому же стал накрапывать дождь. Нам объяснили, что место, куда мы сейчас идем, — это не церковь, а храм-памятник. Из этого странного сочетания мы поняли только вторую часть, но памятники представлялись нам совершенно другими. Внутри и правда все было очень впечатляющим, мы боялись потеряться. На выходе, пока мы ждали всех остальных, в стороне от дверей «памятника» появился какой-то хромой дяденька, и мы из любопытства тут же его обступили. Учительницы еще были внутри, и старик стал рассказывать нам о Боге. Самые шустрые из нас сразу стали объяснять ему, что Бога нет, в противном случае Гагарин и другие космонавты давно бы встретили его на небе. Старик лишь покачал головой и сказал, что Бог — он как электричество: существует, но остается невидимым, течет и является нам во всем. Немного погодя вышли учительницы и оттащили нас от старика. Но его слова заставили нас серьезно задуматься. И Бог, и электричество были нам одинаково непонятны. Тем не менее, я сразу выдал училке, что Бог живет в электрических лампочках. На следующий год весь наш класс снова повезли на экскурсию. На этот раз на самую большую гидроэлектростанцию, в научных целях. Нам показали огромные бобины, железные конструкции, моторы и объяснили, что отсюда подается электрический ток. Учительница отозвала меня в сторону и очень серьезным голосом спросила, по-прежнему ли я верю во все эти глупости про электричество и Бога. Я уже был большим и ответил, что нет. Но дома я всегда вспоминал об этом, когда включал лампу или плиту. Бог горел и обжигал.

Великое время эмпирики. Уже в средней школе мы откуда-то узнали, что человеческая моча обладает особыми целебными свойствами и что тот, кто ее пьет, может вылечиться от всяких болезней. Явно слух об этом усиленно распространялся, потому что учительница по биологии (крупная светловолосая женщина, которая обычно сидела закинув ногу на ногу и будила первые волнения у тех, кто был за первой партой), так вот, учительница по биологии на одном из уроков ни к селу ни к городу разозлилась на этот слух и разгромила его с таким отвращением, как будто кто-то предлагал ей испробовать лекарство на себе. Это еще больше убедило нас в том, что разговоры про мочу никакая не чушь, раз даже наша учительница воспринимала их всерьез. На следующий день трое-четверо из нас уже попробовали эту жидкость (надо ли говорить, что я, как будущий естествоиспытатель, был среди них) и детально описали ее вкус: по мнению одних, она была не особенно противной, с легкой кислинкой и солоноватой, как морская вода, по мнению других — как маринад для солений. Мы знали, что это из-за мочевой кислоты. Никогда потом мы не пробовали на вкус жизнь так непосредственно, как в детстве, когда все услышанное проверялось без всякой брезгливости.

17

614 Млечни жлези — Многоъгълници

1030 Cьнища — Съпротивително движение

934 Славянски езици — Сладкарници[8]

Из каталога Национальной библиотеки

Что стало с той фотографией, которую мы сделали с Эммой в день развода? Забрал ли ее кто-нибудь у этого болтливого старикашки из ателье?

Или совсем сознательно я сунул ее куда-нибудь в подшивку старых газет, которые бережно храню, да так, чтобы никогда ее не найти? Так же поступают с фотографиями, сделанными на похоронах, как, впрочем, и с самими мертвецами. Зарывают их как можно дальше, на самой окраине города или на специальном участке своей и без того неповоротливой памяти.

В какой-то момент у человека пропадает всякая страсть фотографироваться, или же он делает это только при определенном освещении.

У моей жены было странное хобби коллекционировать фотографии со свадеб и похорон. Она хранила их в одном месте, что тогда казалось мне святотатством. Сейчас уже нет. Выдвигаешь ящик, и рядом с миловидными и улыбающимися физиономиями молодоженов мелькают восковые, сжатые челюсти мертвецов. Общим на этих фотографиях были цветы. Много цветов. В большинстве случаев — одни и те же: начиная с универсальных гвоздик, разных видов роз, до более дешевых букетов из полевых цветов и наспех сорванных в каком-нибудь саду георгинов или охапок сирени. На одной траурной фотографии на переднем плане были ясно видны несколько роскошных белых калл, или цветов невесты, как называла их моя бабушка. Скорбящие на фотографии напоминали гостей на свадьбе, вся странность заключалась в том, что они были в черном. Где-то на заднем фоне виднелась часть деревенского оркестра. Оркестр, играющий на свадьбах и похоронах. Внимательно разглядывая снимки, я в какой-то мере догадывался, почему люди не любят хранить траурные фотографии. Объектив был беспощадным. Было видно, как там, где фотограф был замечен, скорбящие, зная, что их снимают, приняли искусственные позы и едва сдерживались, чтобы не улыбнуться.

Самым мучительным был момент раздела общих фотографий.

Вот тут наш роман только начинается. Мы где-то на втором курсе университета. Разгуливаем по улице Шипки[9]рядом с Докторским сквером[10]. Я, она и Весо, всегда втроем. Весь год наши знакомые недоумевали — кто из нас за ней ухаживает. Мы все запечатлены в какой-то странной позе, в движении. Были ли мы еще когда-нибудь так счастливы? Не помню, кто нас сфотографировал.

А тут мы отмечаем 8 декабря[11]. Я, Весо, Эмма и… Саня, с которой мы расстались несколько месяцев назад. Саня относилась к тому типу женщин, которые после расставания пытаются сблизиться с твоей новой девушкой. Вот она и приклеилась к Эмме, и та, не задумываясь, позвала ее отпраздновать с нами. На другой фотографии, сделанной, видимо, 3–4 часами позже, кто-то (может, и я) поймал момент, когда они танцуют с Эммой, прижавшись слишком плотно друг к другу. Даже слово «прижались» не совсем точно. Саня — обладательница огромного бюста (грудь шла впереди нее, как шутили мы тогда) и на целую голову ниже Эммы — прямо-таки вцепилась в нее. На фотографии было хорошо видно, как пальцы ее левой руки впились в задницу моей будущей жены. Была ли это месть или же ее сладострастие (я всегда ее в этом подозревал) распространялось не только на противоположный пол? Мне стало почти страшно за Эмму. И в своем страхе я перевел на них немалое количество пленки. Не помню, чтобы после этого вечера мы когда-нибудь собирались вот так, втроем. Мне кажется, что и они вдвоем тоже.