Книга Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Меня-то почему не тронули? Оставили на нынешнюю ночь? Хотят взять с поличным еще одну церковную группу? Группа двух, отходящая ко Господу, – монахиня и священник, замаскировавшийся под счетовода».
Отец Викторин горестно ищет ответ на мучительный вопрос: почему доля страстотерпца минует его? Прогневил Спасителя?
Заговор и контрреволюцию в Людинове чекисты придумали, не напрягая извилин. Скорее всего, зачищают последышей кулачества.
Людиновский священник, отец Афанасий Нагибин, до революции имел шестьдесят гектаров пахотной земли, мельницу, бакалейный магазин.
Сукремльский священник отец Георгий Булгаков для нынешней власти тоже кулак. В 31-м у него отобрали землю – тридцать гектаров, двух лошадей, двух коров. Сад. И отец Александр Кушневский, колчинский батюшка, из раскулаченных. Все арестованные в 37-м году служители культа, по меркам советской власти, – кулаки. Батюшки курганьевской церкви Петр Куликов, Николай Воскресенский, колчинский батюшка Сергий Рождественский – все одного поля ягоды, владели землей, садами, коровами, лошадьми. На землю зарилась советская власть. Земли лишали народ. Своей земли, семейного достояния. А что до мирян – Ивана Ивановича Иванова раскулачили еще в 30-м. Четверых батраков имел.
Кулак Дмитрий Андреевич Арчаков – владелец двухэтажного дома, большого магазина.
Никифор Васильевич Новиков – из крепких хозяев, пятнадцать гектаров земли, три лошади, три коровы. Раскулачили, но, как и Арчакова, в тюрьму не сажали, а вот Иван Иванович – восемь лет отбывал за свое богатство. Детей у него семеро – не пощадили.
– Батюшка, еще чуточку, и придем! – шепчет провожатая.
Пришли. Изба. Потаенный чулан за печью. Кровать. Лампада. Икона Богородицы.
После темени – и от лампады светло. С подушки – глаза, не померкшие от старости, от страданий. Матушка Серафима сказала внятно, с ласковой строгостью:
– Ты береги себя! За всю Россию ответчик. В особицу за малых…
Отец Викторин поклонился старице, достал дароносицу, облачился в епитрахиль.
– Батюшка, я грешна. Завидовала матушке Перпетуе. В восемнадцатом на солдатню с образом Спаса пошла. Ризы с икон срывали… А я отступила, жизнь спасая.
– Господь знает, для какого делания укрыл нас.
– Ох, батюшка! Твое делание грядет неминуючи… Помолюсь о тебе Всевышнему. Мне уж скоро… За матушку Хариту буду просить, за мать Евлалию, за мать Евстолию…
Отошла схимонахиня Серафима ко Господу на рассвете. Могила была уже приготовлена. Отпел. Проводил.
Домой батюшку привезли на телеге. Полмешка муки привез. То была не плата – для отвода зорких глаз. Батюшка пропитание семье добывал.
Новый, 1941 год Виктор Александрович и Полина Антоновна встречали в собственной комнате хирургической сестры Олимпиады Зарецкой. Больничное начальство предоставило нужной работнице жилье. Коммуналка, в квартире четыре комнаты. Большие, по двадцати метров, заселили Олимпиада и сестра-хозяйка больницы Клавдия Антоновна Азарова, еще две комнаты пустовали.
Нина встречала Новый год с одноклассниками.
Буфет Олимпиада не захотела перевозить в новое свое жилище, поднесла Полине Антоновне, на новоселье в складчину купили стол, стулья, платяной шкаф и кровать.
Пришла в гости мадам Фивейская, подарила Олимпиаде дюжину горшочков с кактусами. Один кактус расцвел ради Нового года.
Женщины принялись готовить стол, а Виктор Александрович взялся их просвещать. У Клавдии Антоновны нашелся старый номер «Огонька» с рассказом Константина Паустовского.
Читал Виктор Александрович выразительно, и женщинам, интеллигенции Людинова, нравилось, что праздничный вечер начинается так просто и так умно.
Рассказ назывался «1916 год».
«В конце 1916 года, во время германской войны, штурман Александр Бестужев, только что окончивший морское училище, был отправлен на Аландские острова во флотилию миноносцев.
Зима стояла очень теплая. За Ревелем море было уже свободно ото льда. Бестужев долго смотрел с палубы транспорта на затянутые сумерками берега, – там, в Ревеле, осталась мать. Она приехала из Петрограда проводить сына и остановилась в недорогой гостинице.
Отец Бестужева, корабельный инженер, давно умер. Мать жила на пенсию. Она помогала своим сестрам – теткам Бестужева, и пенсии всегда не хватало.
<…>
В Ревеле в тесном номере гостиницы, где от обилия старых ковров, бархатных портьер и занавесей на окнах воздух казался тусклым и зеленым, мать Бестужева, сидя на диване, сказала ему:
– Саша, ты поищи, милый, на Аландских островах какие-нибудь следы деда Павла. Все-таки интересно.
<…>
В дверь постучали. Вошел портье – лысоватый, похожий на сыщика. Он быстро обежал глазами комнату и доложил, что по старой традиции владелец гостиницы ежегодно устраивает для своих жильцов, оторванных от родного дома, рождественскую елку…
Бестужев с матерью спустился в зал…
– Я выберу сама, Саша, – робко сказала мать и взяла карточку.
Денег было немного, и она боялась, что сын, чтобы порадовать ее, закажет что-нибудь слишком дорогое.
<…>
Мать заказала чай с пирожными. Официант долго не подавал, и ждать за пустым столом было тяжело и почему-то стыдно, как на скамье подсудимых.
Молоденький мичман подсел к роялю, ударил по клавишам и запел…
Мать Бестужева встала из-за стола, ридикюль у нее раскрылся, и из него выпал на ковер скомканный носовой платок…
Капитан с выпуклыми глазами подозвал официанта, ткнул коротким пальцем в сторону столика Бестужева и сказал:
– Уберите это!
<…>
Официант подошел, поднял скомканный носовой платок и почтительно положил его на стол около матери Бестужева.
– Обронили, – сказал он тихо и пятясь отступил.
Бестужев смотрел на капитана, руки у него холодели и лицо чернело от гнева.
<…>
Капитан жадно ел, не обращая на Бестужева никакого внимания…
– Пойдем отсюда, – сказал Бестужев матери. – Нам нечего делать здесь, среди этих…
Голова у матери затряслась от страха за сына.
Бестужев смолчал. Они вышли. Только на лестнице Бестужев договорил начатую фразу:
– Нам нечего делать среди этих скотов. Голубая остзейская кровь. Мало их топили в Кронштадте в пятом году.
Мать замахала на него руками…»
– Все-таки непонятно, – сказала Клавдия Антоновна, – какой год они встречали, 1916-й или уже 1917-й?
– Разве это важно? – Олимпиада подошла к окну и подышала на замерзшее стекло. – Здесь показано расслоение общества. Война для всех одна, но одни пируют, а другие только делают вид, что и у них праздник.
