Книга Айдахо - Эмили Раскович

– Не выходит.

– Дайте-ка я попробую, – сказала Энн. Она взяла солонку и потрясла ей над машиной. Скатившись по дверце, соль посыпалась на асфальт. Она подергала ручку.

– Я не вижу большой разницы между солью и ключами. Наверное, солонка неправильная.

Энн нашла ключи на крыше машины. Ее волосы были теплыми от солнца. Они с Уэйдом прислонились к машине, почти касаясь плечами. Оба глядели вдаль – туда, где дорога исчезала меж деревьев.

– Я могла бы о тебе заботиться, – сказала Энн.

Такого она от себя не ожидала, но ее голос звучал так спокойно, будто она давно собиралась это сказать. На самом же деле мысль пришла ей в голову только сейчас, и слова выскользнули так тихо, что он вполне мог и не услышать. Она выжидающе молчала, и тут десятки дроздов, всполошившись безо всякой видимой причины, разом взлетели с телефонного провода. Энн с Уэйдом смотрели, как они стягиваются и рассыпаются, словно подброшенная горстка черного песка.

После долгого молчания он сказал:

– Это было бы неправильно.

– Да, – сказала она едва слышно. – Но я бы хотела, если это возможно. – Она сама не знала, откуда в ней столько спокойствия. – Я могла бы переехать к тебе, – сказала она. – Остальное неважно. Мне все равно.

Он кивнул, затем оглянулся на школу, будто услышал какой-то звук.

– Иногда на долю секунды я забываю, – сказал он. – Мне кажется, что Мэй и Джун живы, что это Дженни умерла. А мы пытаемся как-то протянуть без нее и отдали бы все, лишь бы только перемолвиться с ней словечком, спросить, где что лежит, просто чтобы послушать ее указания. А потом я вспоминаю: я могу с ней поговорить. Могу написать ей письмо. Или съездить в тюрьму. Мне тошно от того, что такое возможно.

Они стояли бок о бок, прислонившись к машине. Она старательно избегала смотреть в его сторону, уставившись прямо перед собой, даже не двигаясь.

– Может, твоя дочка еще найдется, – сказала Энн, не в силах назвать Джун по имени. – Не стоит говорить о них так, будто они обе…

– Мне вообще не стоит о них говорить, – сказал он с легким упреком. Казалось, он рассердился на себя и на нее.

Она отошла от машины, и он открыл дверцу. Забрался внутрь, захлопнул дверцу и, немного помедлив, завел двигатель. Она стояла чуть поодаль и ждала, когда он на нее посмотрит. Он посмотрел, но только чтобы кивнуть на прощанье – сухо, даже холодно. Она сказала себе, что он больше не вернется.

Как только учебный год закончился, они поженились. Она ушла с работы. Он обнимал ее, а она вдыхала запах его куртки, терлась щекой о его плечо, не в силах поверить, что в них пробудились такие чувства. Но это было так; с самого начала. Она переехала в его дом на горе, в часе езды к северу от школы, он – они – разводили коз на мясо и молоко, он дрессировал собак и делал ножи, она давала уроки игры на фортепиано. Только для взрослых, никаких детей. Она держала куриц и варила куриный суп, который они ели поздними вечерами. Они занимались любовью под колючим шерстяным одеялом, с удивлением обнаруживая, какие они заурядные, находя прибежище в наслаждении друг друга.

Она стучала сапогами о столб, чтобы сбить налипшую грязь, и ставила их на крыльце рядом с сапогами Уэйда.

Она возила на санках дрова для камина.

Иногда она пела.

Она так сильно любила его, что никогда бы не поступила иначе.

Тот августовский день, оставивший свой запах на его перчатках, – Энн прожила его столько раз, что ей уже кажется, будто она все видела своими глазами, и этого не изменит даже правда.

Уэйд и Дженни и Джун и Мэй.

Они далеко, на горе Лёй, загружают поленья в кузов пикапа. Почему бы не рубить дрова на своей горе, на своей земле?

Потому что им нужна береза, а береза на горе Айрис не растет. Береза лучше, плотнее других пород, у нее и теплоотдача выше. В «Никелз Уорс» рекламировали хорошую, дешевую древесину. Тот, кто ее заготавливал, явно не знал ей цену, а вот Уэйд знал.

Вот он стоит в кузове и укладывает дрова, оставляя зазор между поленьями и задним стеклом. Дженни отсекает топором мелкие сучки и закатывает поленья в кузов, прямо к его ногам. Ее работа тяжелее, но поленья она кладет криво, Уэйд вечно придирается – вот они и поменялись.

День жаркий и сухой. Лес кишит клещами, Уэйд сдавливает клеща между двумя пальцами, пока тот не лопнет, а кровь – кровь оленей, койотов – вытирает о джинсы. Солнце палит, густой воздух напитан сладким ароматом пергаментно-тонкой бересты. Слепни выписывают узкие спирали вверх и вниз, повсюду. Из травы доносится стрекот кузнечиков, чем-то похожий на потрескиванье костра.

Тянется, тянется глушь, бесконечные горные кряжи, чинные и мощные, слоисто уходящие вдаль. В этих просторах таится угроза, и она ощущается всюду, пусть даже им со своего места ее не видно. Они так долго катили по узкой, ухабистой дороге, что вся их жизнь, кажется, осталась далеко позади.

Девочки нашли в кустах олений рог. Он может пригодиться папе – для рукояти ножа. Разгорается спор, каждая хочет преподнести находку сама. Затем, позабыв о папиных ножах, они начинают носиться по лесу, прикладывая рог к голове, как будто обе они олени. Джун гонится за Мэй, нахлестывая ее прутиком, а та скачет и виляет, обхватив рог двумя руками и придерживая его на своей светловолосой, ревущей голове.

Откуда взялось это воспоминание? С трудом верится, что это вымысел, нигде не услышанный и не увиденный. Образы, созданные из одной случайной детали: вскоре после свадьбы она нашла на горе Айрис олений рог, раскрашенный красным и зеленым карандашами. С ним когда-то играли девочки. Этот рог застрял в ее воображении, да и рождественские цвета тоже, вот она и добавила их к тому августовскому дню на другой горе, не имеющей к реальному рогу никакого отношения.

Вскоре рог уже съехал набекрень, Мэй придерживает его одной рукой. Она больше не скачет, хотя Джун продолжает ее стегать. Но Мэй волнуют только слепни, налетевшие из ниоткуда и отовсюду, чтобы покусать ее, толстые черные слепни с голубоватыми крылышками. Она хлопает по ним свободной рукой, но это не помогает, тогда она бросает рог в траву. Джун выкидывает свой хлыст. Они стоят посреди поляны и шлепают себя и друг дружку. Чаща хрустит и жужжит, и Мэй бросается прочь.

Те же слепни – в газетах о них не писали, про них не рассказывал Уэйд. Но если вспомнить передачу по старому телевизору в съемной квартире: посреди поляны стоит репортер, вдали – бледные поленья. «Никаких свидетельств того, что убийство было предумышленным…» И тут на руку репортера садится слепень, затем второй, третий, и он начинает говорить как-то торопливо, рассеянно – не под грузом излагаемых событий, а, скорее, оттого что изо всех сил старается не шевелить рукой.

Оставшись одна, Джун почти не обращает внимания на слепней, думает Энн, шлепает их вполсилы. Она идет по лесу, волоча за собой палку. Она идет на шум воды и вскоре видит перед собой прозрачный горный ручей, по берегам поросший кастиллеями. При мысли об Элиоте, навеянной ручьем, в ней всколыхнулись радость и тоска, и она садится на берегу, плотно обхватывая колени руками, растравляя в себе эти чувства. Повсюду, подобно капусте, растет коровяк, она срывает пушистый бледно-зеленый лист и кладет его на колени, чтобы можно было склонить голову и тереться об него лицом, будто это губы Элиота. Какие мягкие губы… Как они похожи на лист коровяка, щекочущий ей лоб. Не сам лист. Нет, между ней и листом – преграда из мягких волосков, покрывающих его поверхность. Она лишь с виду к нему прикасается, на самом же деле надо нажать сильнее, чтобы примять волоски, чтобы почувствовать лист кожей. Она только чуть елозит. Не больше. Иначе можно потерять это промежуточное состояние, когда листок становится предвкушением рта. Всегда предвкушением, самим ртом – никогда. Все, что она знает о своем томлении, она знает по этим образам, доступным в любой момент, если только она одна, даже без коровяка.