Книга Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

четвертым богатейшим человеком в мире (если он действительно является человеком); и столь же колоссальные состояния были в одночасье потеряны в начале 2018 года, когда биткойн рухнул с $13 000 до $3000. Однако в январе 2021 года биткойн впечатляюще вырос, его цена поднялась с $5000 в марте прошлого года до более $37 000. В результате в начале 2021 года совокупная стоимость всех криптовалют превысила объем платежей таких гигантов индустрии кредитных карт, как Mastercard и Visa[581].

Власть над сетевой структурой криптовалют теперь сосредоточена в руках тех немногих, чьи компьютерные мощности и математические навыки достаточны для майнинга биткойнов (для майнинга требуется дорогостоящее аппаратное и программное обеспечение и электроэнергия, майнеры также поддерживают безопасность сети, одобряя транзакции). Подобно тому как анархистская визионерская мечта о децентрализованном, свободном от цензуры, бесплатном интернете сошла на нет по мере его коммерциализации, так и криптовалюты оказались в руках тех, кого экономист Нуриэль Рубини называет «шарлатанами и мошенниками» — или, говоря другими словами, в руках ползучего неолиберализма[582].

Однако кажется, что пишущие эти некрологи по постмодернизму забыли, что он — существительное во множественном числе. Постмодернистская архитектура, возможно, теперь годится только для индустрии управления памятниками культуры. Постмодернистская литература может казаться такой же актуальной, как брейк-данс, который танцевал ваш отец. Но постмодернизм по-прежнему предлагает лучший способ объяснения, как сегодня функционирует неолиберализм. Игривый, безрассудный дух постмодернизма, его дерзкая отповедь пафосу модернизма и манера показывать язык стражам семиотической трезвости ушли в прошлое. Осталась только темная сторона. То, что было цивилизованной игрой, стало варварской поступью.

Цифровой мир позволяет нам получать немедленный доступ ко всему, всегда и везде, и в то же время создает новое общество всеобщего шпионажа, которое работает не так, как это описывали Джордж Оруэлл или Иеремия Бентам, а по-другому, более элегантно тоталитарно и деспотично. «Признания, выбиваемые силой, сменились добровольными доносами на себя, — написал Бюн-Чхоль Хан. — Камеры пыток заменили смартфонами». Ну, это не совсем так. Камеры пыток всё еще существуют — просто мы, обитатели неолиберального Запада, отдали их на аутсорсинг (спасибо институту международной выдачи), чтобы можно было притворяться, что в цивилизованных странах их больше не существует. Благодаря использованию «больших данных» неолиберализм проник в сферу индивидуальной психики и начал эксплуатировать ее непосредственно, в результате чего, как красочно выразился Хан, «люди деградировали до органов размножения — гениталий капитала»[583].

Это проиллюстрировано в одном эпизоде телесериала-антиутопии Черное зеркало, где драматизировано не такое уж невероятное будущее, где каждое человеческое взаимодействие оценивается участниками по пятибалльной шкале на их смартфоне и где ваш персональный рейтинг будет определять вашу возможность пользоваться автомобилем или снять квартиру. Нырок — безупречная сатира на сизифов труд повышения популярности в социальных сетях, описывающий, как Лейси Паунд (Брайс Даллас Ховард, играющая тошнотворный типаж супермилой идеально-конфетной степфордской жены) отчаянно хочет, чтобы ее рейтинг вырос выше отметки 4.5, дающей возможность быть включенной в новую элиту.

Черное зеркало ставит вопросы, которыми мы задаемся в эпоху постмодерна. Достаточно ли мы милы? Достаточно ли мы интересны? Почему эти тролли не любят нас? Как мы можем закрывать глаза на чужие страдания? И если мы не так уж красивы или не так уж интересны, есть ли такие технологии, чтобы мы могли казаться красивыми и интересными, чтобы увеличить наш социальный капитал? Это мир, описанный социологом Зигмунтом Бауманом в Текучей любви, — мир, охваченный паникой нераскрытия информации. Страх тишины и боязнь предполагаемой изоляции заставляет нас переживать о том, что наша гениально выстроенная система личной безопасности рухнет.

И хотя мы и не находимся в книге Оруэлла, у нас, современных сетевых жителей, есть свой новояз. Например, свобода означает принуждение. Один из ранних рекламных слоганов Microsoft гласил: «Куда вы хотите отправиться сегодня?» — что должно было намекать на мир безграничных возможностей. Но это предполагаемое отсутствие границ было обманом. Мы только что освободились от дисциплинарного Паноптикона, чтобы окунуться в новый и еще более эффективный паноптикум, который даже не нуждается в стороже и в котором дьявольским гениям неолиберализма, Марку Цукербергу и Джеффу Безосу, вовсе не обязательно играть роль Большого Брата, потому что они убедили нас взять эту роль на себя.

Возможно, мы никогда на самом деле не желали свободы. Может быть, размышляет Бюн-Чхоль Хан, свобода — невыносимая ноша, и поэтому мы изобрели Бога, чтобы быть виноватыми и чувствовать себя в долгу перед чем-нибудь. А потом, убив Бога, мы не освободились, а просто сменили объект поклонения и стали верить в капитализм. Подобно Богу, только более эффективно, капитализм заставляет нас чувствовать себя виноватыми за наши ошибки и побуждает глубоко увязать в долгах. Однако утверждение Хана ослабляется преувеличениями. Он нападает на Наоми Кляйн за предположение, что искусственно созданная экономическая катастрофа позволила неолиберальному капитализму более эффективно эксплуатировать и подчинять нас. На мой взгляд, это очень похоже на то, что произошло после экономического краха 2008 года, когда нам пришлось работать усерднее за меньшие деньги. Хан возражает: «Неолиберальная политика — это SmartPolitics (Умная Политика): она стремится к удовлетворению и реализации, а не к подавлению»[584]. Однако правда состоит в том, что и камеры пыток, и гиг-экономика, и прекариат, равно как и те примеры, которые он приводит (Facebook и iPhone, в частности), все являются нашей политической реальностью: как ни парадоксально, но удовлетворение и реализация из психополитики Хана мирно сосуществуют с доктриной Шока Кляйн. И то и другое помогают нам оставаться послушными.

Всё, что остается, — это ирония. Когда-то ирония была боевым кличем мятежника; теперь она стала стоном духовно развращенных, голосом проклятых неолиберализмом. Когда Дэвид Фостер Уоллес писал о постмодернистской иронии, он жаждал чего-то другого. Постмодернистская ирония стала признаком модной изысканности и литературной смекалки. Она стала не освобождением, а порабощением. Ирония превратилась в песню заключенного, полюбившего свою клетку.

Я решил прогуляться до постмодернистских муниципальных районов Ислингтона, чтобы как следует изучить их. Вооружившись книгой Постмодернистские здания Британии и заметками с местных исторических сайтов, я узнал, что постмодернистская архитектура зародилась в США и сочетала в себе аспекты традиций этой страны с познавательной иронией поп-арта[585]. В Лондон она пришла с «возрождением британской экономики в 1980-х годах» и была связана с крупными городскими проектами и ярким расцветом строительства коммерческих и жилых комплексов в Доклендсе и других местах. Как эти небольшие муниципальные районы вписываются в этот великий нарратив, особенно с учетом того, что это экономическое возрождение происходило как раз в то время, когда государственные расходы интенсивно сокращались?

Авторы описывают смелый и игривый и