Книга Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

кажутся общедоступными в таких городах, как Лондон, на самом деле выкуплены застройщиками и их частными инвесторам, потому что местные власти не могут позволить себе содержать такие пространства.

Неолиберализм, зачастую совместно с постмодернизмом, выступающим в качестве его культурного слуги, руководил этим процессом стирания всеобщего достояния. Пока посетители наслаждались веселыми воротами Фурмана на Granary Square, их, скорее всего, фиксировали многочисленные камеры видеонаблюдения, а затем изображения с них обрабатывалось с помощью программного обеспечения для распознавания лиц. Частный владелец площади, компания Argent, опубликовала заявление, в котором говорится: «Эти камеры используют ряд программных алгоритмов обнаружения и отслеживания, включая распознавание лиц, но также оборудованы сложным современным программным комплексом, позволяющим защищать частную жизнь широкой публики»[574]. Исследователи из Эссекса обнаружили, впрочем, что в ходе заказанных полицейскими испытаний технологии распознавания лиц для поиска подозреваемых уровень ошибок составлял 81 %. Если вы цветной, вас еще меньше обрадуют исследования, которые показывают, что чем темнее оттенок вашей кожи, тем выше вероятность того, что программа для распознавания лиц опознает вас ошибочно[575].

Неолиберализм — сворачивание государства, расширение корпоративного контроля над нашей жизнью и использование технологий, чтобы, по очереди, доминировать, возбуждать и устранять массы, — процветает. Когда-то здесь использовалась постмодернистская архитектура для создания фасадов, но теперь она больше не нужна. Обозревая руины лондонской постмодернистской архитектуры, Пабло Бронштейн писал: «Созданные для того, чтобы вдохновлять нас финансовым гламуром, они теперь выглядят неуклюже, и мы, смущаясь, отказываемся от них. <…> та самая идеология, которой они помогли победить, теперь покинула их»[576]. Постмодернизм, который когда-то запустил обе руки в сундук истории, теперь сам стал ее незначительным моментом.

В 2011 году Музей Виктории и Альберта, казалось, забил последний гвоздь в крышку гроба постмодернизма, организовав выставку, посвященную ему как очередному ушедшему в историю художественному движению. В 2017 году разноцветная постмодернистская лондонская насосная станция «Храм штормов» Джона Аутрама на Собачьем острове, вместе с Poultry № 1 Джеймса Стирлинга, была внесена в список памятников культурного наследия Класса II*. Революция стала национальным достоянием[577].

Но с этим возрождением есть одна проблема. Постмодернизм — это не просто один из стилей архитектуры, служивший неолиберальному бизнесу, пока не был выброшен за ненадобностью только для того, чтобы быть снова извлеченным из могилы ради колонизации индустрией исторического наследия — хотя он и включает в себя всё это. Постмодернизм — не только призрачный модернизм, преследующий нас выцветшими яркими красками и жалкой ныне детской игривостью. Его дух всё еще жив и не подает никаких признаков умирания. Он живет среди нас, выражая себя в политике постправды, в гендерной теории, в ниспровержении ценностей высокого искусства. Цифровые технологии и социальные сети вряд ли сделали постмодернизм устаревшим, скорее они вдохнули в него новую жизнь.

Многие критики полагали иначе. Для них постмодернизм умер. Вопрос только в том — когда. В 2007 году Брайан Макхейл спрашивал: «Чем был постмодернизм?» — а журнал Twentieth Century Literature выпустил номер под названием После постмодернизма[578]. Для некоторых конец постмодернизма знаменуют теракты 11 сентября.

В эссе Смерть постмодернизма и то, что после, написанном в 2006 году, философ Алан Кирби рассматривает модуль учебного курса под названием «Постмодернистская художественная литература»: «Большинство магистрантов, которым сегодня предстоит изучать курс литературы постмодернизма, появились на свет в 1985 году или даже позже, а тем временем все книги изученного мной курса, кроме одной из основных, были написаны до их рождения. Не имеющие ничего общего с современностью, эти книги были опубликованы в совсем другом мире, отличном о того, в котором родились сегодняшние студенты: Женщина французского лейтенанта, Ночи в цирке, Если однажды зимней ночью путник…, Мечтают ли дроиды об электроовцах? Белый шум: это культура их мам и пап. А некоторые из произведений, например „Вавилонская библиотека“, были написаны даже до рождения родителей магистрантов. Поставь взамен одних книг другие, из числа работ постмодернистов-сменщиков — Попугай Флобера, Возлюбленная, Земля воды, Выкрикивается лот 49, Бледный огонь, Бойня номер 5, Ланарк: жизнь в четырех книгах, Нейромант или что-нибудь от Брайанта Стэнли Джонсона — и будет ровно тот же результат. Они современны не больше, чем группа The Smiths, накладные подушки для увеличения бедер и наплечники или видеомагнитофоны Betamax. В своё время своим содержанием эти тексты вступили в борьбу с только-только появившейся рок-музыкой и телевидением; по большему счету в них авторы не размышляли — не было причин — даже о возможном появлении современных технологий и средств коммуникации — мобильных телефонов, электронной почты, интернета и компьютеров, мощных настолько, что они способны запустить человека на Луну; а ведь это всё новые студенты принимают как должное»[579].

Возможно, если постмодернизм умер, его убил мировой финансовый кризис 2008 года. Этот кризис, по-видимому, стал катализатором политической борьбы, которая не стала вставать под постмодернистские знамена. Социализм, казалось, вернулся благодаря таким людям, как Жижек и Ален Бадью с его псевдомаоистской Маленькой красной книжкой, благодаря активистам гражданского протеста «Захвати Уолл-стрит» и движениям СИРИЗА и Подемос. В это же время на сцену вышла четвертая волна феминизма, кульминацией которой стала кампания #MeToo. Однако последствием глобального кризиса стала не переоценка наших ценностей, а продолжение действий в рамках экономической догмы, согласно которой деньги по-прежнему не имеют никакого отношения к стоимости. В Теории кризиса и падающей прибыли Дэвид Харви утверждает: «Когда Федеральная резервная система посредством количественного смягчения вливает триллионы в объем денежной массы, это не обязательно имеет отношение к созданию стоимости. Похоже, что бо́льшая часть этих денег в конечном счете оказалась на фондовом рынке, чтобы поднять стоимость активов, которые так важны для богатых и влиятельных»[580].

В тот же год, когда грянул кризис, в обращение была запущена криптовалюта биткойн — по-видимому, самая постмодернистская форма денег, поскольку она не зависит ни от центрального банка, ни от единственного администратора. Она является плебейской в том смысле, в каком Перри Андерсон использовал этот термин для характеристики постмодерна. Но анархическая философия биткойна так и не реализовалась — напротив, постмодернистские мечты уступили место грубой неолиберальной реальности. Желание ниспровержения существующего порядка сменилось сотрудничеством с этим порядком. История биткойна — еще одна история о том, как анархическая постмодернистская ироническая игривость или серьезная подрывная деятельность могут быть выкуплены и использованы теми силами, которые постмодернизм стремится свергнуть.

Первая биткойн-транзакция состоялась в 2009 году. С тех пор на нем были нажиты огромные состояния. Например, в декабре 2017 года стоимость криптовалюты, принадлежащей ее создателю, скрывающемуся за псевдонимом Сатоcи Накамото, превышала 19 миллиардов долларов, что делает его/ее/их, возможно, сорок