Книга Истребитель - Дмитрий Быков

– А жена его, вы не знаете? Она же потом…

– Она потом с поэтом была, после спилась, да. Она играла потом в Свердловске, уже в Москву не брали. Я не знаю. Я у них на свадьбе был. Она тогда очень была хороша, но уже немножко пила, и видно было, что будет пить больше. Сам Петров не пил, он такой был здоровый… как теленок. Довольно был глуповат, но храбрости редкой. Он интересный был летчик, только была у него глупость одна, он, я думаю, через эту глупость и стал лихачить. Ну, это не по делу. Я там подобрал по нему все.

Старик как будто тяготился этим разговором, потому что ему больно было ворошить славное прошлое, а вместе с тем был счастлив, что к нему пришли, вспомнили; поэтому он начинал разные темы и бросал. Корнилов спросил о том, что его действительно интересовало:

– Как вы думаете, почему И-180 так и не пошел в серию?

– Потому что Волчак, – охотно ответил старик, – а как же. Куда ж он пошел бы. После Волчака на нем еще трое упали, никто, кроме него, не мог его выучить летать. Истребитель же, понимаете, мало сделать. Надо учить летать, это надо быть испытателем от бога. На войне же как оказалось? Лучшие машины были Яковлева. Простые, мощные. Все, что делали Антонов, Карпов… это были классные машины, но они были, знаете… как фигурные коньки. Для рекордов, для дальности, для залезания выше некуда. А чтобы бой… так это были нужны другие качества. Это нужны гаги, простые, дешевые. Вот Васильева, она же как погибла? Она красивая была женщина. Они были три первые героини Советского Союза. Она была в дальневосточном перелете. А на Пе-2 у нее было всего тридцать часов налета, и когда надо было просто работать, вот просто тягловая работа войны, это они не умели. И в облачность полетела, все думала, это как на рекорд. И не дотянув до Сталинграда… Кандель тоже сначала, как Берлин полетел бомбить в августе сорок первого года, чуть не гробанулся, все думал взять больше бомб… А там не это надо было. Сталин это понял, он к летному делу охладел уже в сороковом. Я вернулся с «Седова», заметил. Уже нужны были Сталину серые лошадки. А тогда – они же все были герои! Ими все бредили, вы должны же по школе помнить… или нет?

– Мне было четыре года, когда Волчака хоронили, – признался Корнилов. – Я отца не помню совсем.

– Отец был на вас не похож, рыхлый, – сказал старик. – Ну, вы с годами тоже… можете. Он был суровый, требовательный. Не очень приятный. – Он усмехнулся. – Но дело знал.

– А Кондратьева вы не знали? – поинтересовался Корнилов. – У него сейчас книга вышла… Он на фронте погиб, в сорок втором. Был конструктор, придумал лунный модуль.

– Кондратьев? – с сомнением переспросил старик. – Нет, не слышал. Может быть, он был особо секретный…

– Нет, он работал под Москвой на МТС. А для себя писал. Если хотите, я принесу. «Для тех, кто будет летать и строить».

– Да мне зачем, – сказал Бровман равнодушно, – я не конструктор. Лунный модуль… я думаю, не будет лунного модуля. Может, в Штатах, а у нас нет.

– Почему? – почти оскорбился Корнилов. По некоторым проговоркам посвященных людей он знал, что лунный проект уже в запуске.

– Да зачем… мы все что надо уже сделали.

– А другие планеты? А другие галактики?

– Да что планеты, – отмахнулся Бровман. – До Марса лететь – это несколько поколений должно там вырасти, это очень долгое дело… И что там делать? Аэлиты никакой там нет, да и нигде, скорей всего, ничего нет… Мы уже на полюс сходили, там лед один. Но на полюс хоть ракеты можно поставить, бомбу сбросить, а тут что? Мы все уже сделали, понимаете? Цель Советского Союза была никакое не равенство. Цель Советского Союза была выход в стратосферу, а все остальное этой цели служило. Это просто такое общество, которое смогло построить ракету, понимаете? Никакое другое бы не построило. А больше оно ни для чего не годилось.

Это не было безумием, понял Корнилов; это было обычной болезнью профессионала, склонного полагать свою область знания главным сокровищем человечества. Старик оправдывал свою жизнь; все старики оправдывают ее. И странно сказать, Советский Союз полетом, ровно ничего не менявшим в жизни двухсот миллионов его граждан, делал примерно то же самое.

– А что же теперь, – сказал Бровман. – Цель достигнута, можно отбрасывать ступень.

– Но ведь и американцы полетели, только позже, – возразил Корнилов.

– Ну полетели, и что? – Тут старик разозлился. Видимо, у него бывали на эту тему споры с женой, больше-то было не с кем. – Все говорят: они тоже полетели… Полетели, да. Но у них это побочное, это ответвилось от войны, от жизни, от еще чего-то… У них была жизнь. А у нас же ничего не было, мы все вложили в это. У нас вся страна жила, как в четырнадцатом веке, вся страна на двор бегала по нужде, масла не видели годами. И полетели. Это как развратник, у которого тысяча женщин, и отшельник, у которого была одна. Это разные чувства, разная любовь. Один жил не для этого и не этим, а другой только этим. Ведь мы работали как! Без выходных, без отпуска, я с ними летал, я писал в день две полосы, и так годами! Как конвейер, но все равно ведь это было любимое дело, я был счастливый человек, понимаете? Это все, что у нас было: нас спросят, а мы – вот! – У Бровмана словно прорезался прежний голос, и стало ясно, что когда-то он бывал и внятен, и убедителен. – Теперь нас можно, в общем, отбрасывать, и скорее всего, так и будет.

– У нас космос тоже был побочный продукт, – решился заметить Корнилов. – Понятно же, что все было ради оборонки…

– Вот нет! – прикрикнул старик. – Вот нет! Это оборонка была – чтоб начальство дало заниматься космосом. А хотели-то они долететь туда, где никто не был. И на полюс хотели за тем же, и дошли. Это они себе построили страну, в которой ничего не было, чтобы все вложить в это. В другой стране такого не могло быть, нет. Эта страна больше ни для чего не была нужна. И она это сделала. Теперь ее троечники быстро развалят, потому что просто жить она не умеет. Ну, будет… прозябать. Да и сил уже нет, если так-то…

Корнилов понял: старик был сталинистом, как все они. У них у всех висели где-то в шкафах портреты генералиссимуса, он создавал им вечные авралы, во время которых производились никуда не годные вещи, во всем мире эти вещи делались спокойно, без пупочной грыжи, и никто не считал себя героем, потому что любой французский шахтер шутя выполнял стахановскую норму; Корнилов читал по-французски и об этом знал. Они считали свою жизнь исключительной именно потому, что прожили ее в исключительных обстоятельствах, они и космос считали продолжением шарашек, а между тем в космос полетели свободные люди, никакого космоса не было бы без ХХ съезда! Корнилов это знал своим высокомерным молодым знанием и вдруг почувствовал, что ненавидит старика, – в том числе за то, что тот не сидел, отделался разносом и инсультом, подумаешь, исключили его из партии, а мать растила Корнилова одного, из отца на допросах выбили признание в работе на японцев, – почему на японцев?! – и все это для того, чтоб они ставили свои рекорды! Корнилов думал найти в старике мученика тех времен и летописца подвигов, а нашел раба, гордящегося рабством, тьфу! Он и Гагарина считал детищем своей эпохи, пропахшей невыносимой смесью параши и «Герцеговины Флор»; и Корнилов возненавидел всю его растрепанную машинопись, перепечатки из пухлых блокнотов. Старик не знал, что значило быть сыном расстрелянного, прятаться с матерью по родственникам, замирать ночами от ужаса, что вот стукнувшая внизу дверь, проехавшая машина – это за ней, что возьмут и ее, и тогда детдом… Корнилову захотелось сказать Бровману что-то такое, что зачеркнуло бы его и так растоптанную жизнь.