Книга Великая смута - Николай Плахотный

Сельский мир аршином общим не измерить. В нашей местности уже не один век бок о бок живут крестьяне двух деревень — Репенки и Глуховки. Разделяют их суходол да небольшая роща. Ничем особенно жители не прославились. Не вышло знаменитостей из их среды. Обычные трудяги. И все же в округе о них идет молва. Дело в том, что в названных селах с незапамятных пор бытуют самобытные застолья. Фактически ритуал. В Глуховке, к примеру, порядок такой: хозяин (тамада) наливает всем поровну и потом строго следит за тем, чтобы гости непременно осушили стаканы. И до дна! Чтобы ни один не сачканул. В Репенке же застолья демократичны. Каждый сам наливает себе «свою меру», причем никто не вправе принудить пить до дна. Достаточно лишь пригубить. Подражая соседям, жители прилегающих сел округи расширили ритуал застолья. Собираясь по случаю какого-то торжества, компания сразу договаривается: «Как будем пить — по-глуховски или по-репенски?» Как условились, так потом и действуют. И дальше уже никаких проблем.

Итак, Попов освободил душу от пьянства. Стрелецкое думало-гадало, как такое чудо могло произойти? Строили догадки, предположения. В конце концов сошлись на том, что тут не обошлось без участия Нинки-Премудрой, то бишь женки Егора Степановича. Прозвище такое тянется за ней чуть ли не сызмальства. В девичестве была заводилой, была мастерица на выдумки и выходки. Между прочим, частушки сочиняла. В драмкружке при Доме культуры в пьесках роли разные играла. В семейной жизни все потом повыветрилось.

В селе секреты долго не живут. Постепенно семейная тайна Поповых стала проясняться. И в конце сложился такой сюжет.

Как-то после коллективной попойки Егор Степанович притащился домой среди ночи «на бровях». Но в доме не спали, его караулили. И прямо на кухне встретили с концертом. Семейное трио в составе: Нинка-Премудрая и дети — Сашка с Татьянкой — разыграли перед отцом что-то такое. Словом, похожее то ли на оперу, то ли на оперетту. Спьяну он ничегошеньки не разобрал и прямо перед артистами заснул. Утром же, очухавшись, спросил:

— Чегой-то вы вчера передо мной репетировали?

Нина созвала детей и вместе повторили они номер перед трезвым. После чего уже обычными словами выдала резюме: если Егор не бросит пить, она (то есть Нинка) отдаст сочиненное стихотворение в колхозную стенную газету.

Зная нрав жены, Попов смирился: полгода или больше никакого спиртного в рот не брал. Но перед Октябрьскими праздниками назюзюкался. Короче, не совладал с собой. Хотел было прямо у комбайна в поле заночевать. Но переселил трусость и стал — где ползком, где короткими перебежками — пробираться к своим. В дом заходить не рискнул, провел остаток ночи в летней кухне. Утром же, не объявляясь, спозаранку ушел на тракторный стан. Однако смутное чувство тревоги не покидало виноватого весь день.

Началось сразу после обеда. По дороге на хоздвор Егора Степановича догнала учетчица Шура и передала, что его сейчас ждет к себе главбух Григорий Васильевич. Пришлось возвращаться, в бухгалтерию зря не кличут.

В конторе было пусто. «Без посторонних-то оно и лучше», — подумал про себя Попов. Но то, что далее последовало, ни в какие ворота, как говорят, не лезло. Словно дело было в кино и, значит, происходило вроде бы с кем-то.

Бухгалтер не ругался, не воспитывал, а как бы докладывал.

— В редколлегию стенной газеты «За урожай» поступила критическая заметка в стихотворной форме, написанная членами семьи механизатора Попова.

Егор Степанович почувствовал, что земля под ногами буквально поплыла. Тем временем главбух продолжал спокойным тоном: дескать, колхозница Попова (то бишь Нинка) передала письмо в руки не только запечатанным, но и проштемпелеванным. На конверте от руки было написано: «Вскрыть, а заметку тотчас же опубликовать при первом же случае опьянения моего супруга».

— Содержания документа не знает никто, — важно, прокурорски продолжал Григорий Васильевич. — Пожелание автора будет исполнено неукоснительно при указанных обстоятельствах.

После чего главбух положил конверт в несгораемый старинный сейф, который закрывался отдельным ключиком.

Говорят, письмо до сих пор лежит нетронутым, нераспечатанным. В колхозной редколлегии свято чтут авторские права.

Как сказано было, в этот приезд я не обошел дом Поповых. По такому случаю было чаепитие с пирогами. Пили совершенно необыкновенный напиток. Оказалась смесь: второсортный грузинский с липовым цветом, с лепестками садовой розы и дикой богородской травкой, что пока встречается по здешним суходолам. Опорожняя чашку за чашкой, мы предавались воспоминаниям. Пережитое воспринималось без налета грусти, с легкой иронией. Сам собою всплыл из памяти эпизод с заветным конвертом.

— Забрать, что ли, заметку? — смеясь, сказала Нина Васильевна.

— А вы уверены, что она уже сыграла свою роль?

— Кажется, вполне, — молвила хозяйка. — А как ты сам считаешь? — оборотила она к мужу вдруг помрачневшее лицо.

— Пускай лежит. Оно же хлеба не просит, — отшутился Егор Степанович.

— Или, может, забрать и сжечь?

— Даже не распечатывая? — сорвалось у меня с языка.

— Зарок все-таки. А его нельзя нарушать, — проговорили супруги в один голос.

Распиравшее меня любопытство тут вырвалось наружу:

— А текст той своей заметки еще помните?

Хозяева мельком переглянулись.

— Таня, выйди, пожалуйста, на минутку.

Дочь молча встала из-за стола:

— Теперь могу и продекламировать.

Зазвучали куплеты. Наивные и простые. Словно детские рисунки, писанные мелом на асфальте. Вместе с тем в них чувствовалась некая магическая сила, какая бывает в народных причитаниях, заклинаниях. Своего рода стон души.

Без тебя, наш папочка,

Стих мы сочинили.

Немудреный стих. О том,

Чтоб мы мирно жили.

Дорогой наш папочка,

Брось ты водку пить.

Ты же в пьяном виде

Можешь нас побить.

Ты себя же мучаешь

И тревожишь нас.

Через ту злодейку

В доме чертопляс.

Признаться, у меня было ощущение, что когда-то я уже слышал эти слова, причем в том же порядке. Или, может, они жили в душе всегда? Странно еще и другое: тогда я не записал этот стих, теперь же воспроизвел его на бумаге без запинки.

Нина Васильевна с низко опущенной головой торопливо ушла в другую комнату. Мы же остались вдвоем. Сидим. Молчим каждый о своем.

— А пошли-ка в садок, вишенки поклюем, — не своим голосом молвил Егор Степанович. — Мы специально для позднего расклева одно дерево оставляем. Переспелые ягоды на нем страсть как хороши.

Вот и вся история одного алкаша. На сей раз, правда, со счастливым концом.