Книга Принцип неопределенности - Николай Дежнев

В безумии говорю!

Апостол Павел

Второе послание к Коринфянам, 11:23.

Дом стоял на высоком берегу над Волгой, над самым обрывом. Сложенный из толстых бревен, он словно бы застыл над открывавшимся взгляду простором. От окраины городка, как и от остального мира, его отгораживали десятка полтора мощных, вцепившихся узловатыми корнями в землю сосен. На другом берегу, пологом и низменном, раскинулись, сколько хватало глаз, заливные луга. По дальней их границе, образуя линию горизонта, протянулась тонкая полоска леса. Если долго на нее смотреть, то начинало казаться, будто видишь не прямую линию, а дугу, наглядно доказывающую шарообразность нашей планеты. За этот лес теплыми летними вечерами закатывалось огромное красное солнце. Затихал щебет птиц, ласточки прятались в вырытые в песчаном откосе гнезда, прогретый за день воздух пах смолой и был так плотен, что его можно было резать на куски. Короткими ночами на бархатно-черном небе проступали яркие мохнатые звезды, и оно уже не казалось таким бесконечно далеким, и в душу незаметно проникало удивительное чувство принадлежности к окружающему миру.

Зимой укутанная снегами земля замирала. Куда ни глянь, все было белым-бело, а после Нового Года, когда ясных дней становилось больше, а мороз крепчал, все сверкало в лучах холодного солнца. Снег лежал на мощных лапах сосен, толстым слоем покрывал крышу пятистенка, подступал к нему со всех сторон так, что занесенные пургой дорожки приходилось чистить по несколько раз на неделе. Работа эта была Васке не в тягость. С первых же дней как он уехал, — а по сути, бежал из Москвы, — сердце его приросло к этим местам, и он уже не понимал, как жил раньше, да и жил ли вообще. Оглядывая прошлое с этой новой высоты, Мерцалов многое видел по-другому, а многое из того, что и раньше не было скрыто, начинал понимать. Со временем сидение в нависавшей над волжским простором беседке превратилось у Васки в привычку, а точнее, в потребность. Перед тем как взяться за свой труд, а частенько и в перерывах, он выходил на край высокого берега покурить, посмотреть на открывающиеся взгляду дали, подышать свежим воздухом. Устраивался на лавочке и подолгу вглядывался в окружавшую его красоту, пока не проникался царившим в природе покоем, пока буйное его воображение не унималось, словно море после шторма, пока голова не становилась холодной, а пальцы не начинало покалывать от желания поскорее взяться за перо. Это бдение на жердочке над обрывом он сравнивал с мытьем рук хирурга, когда тот, оттирая их до белизны, продумывает в деталях предстоящую операцию.

Весна, а такое в последние годы случалось все чаще, выдалась поздней и сырой. В холодном воздухе висела тончайшая водяная пыль, серой дымкой затягивала растворявшуюся в полутонах перспективу. От освободившейся ото льда Волги поднимался промозглый холод, и, как ни высоко над водой была поставлена беседка, волны его накатывали на Васку, заставляя поеживаться и еще глубже втягивать голову в прикрытые старым ватником плечи.

«Сколько же прошло времени, — думал Мерцалов, вглядываясь в затянутые туманом дали, — года три, а может быть, уже все пять?..» Провел рукой по худому лицу, от осевшей на кожу влаги ладонь стала мокрой. Отвлекшаяся было мысль вернулась в привычную колею, будто выбитую в многообразии слов занимавшими его в последнее время размышлениями. «Происходит очевидная подмена понятий, — хмурился Васка, доставая из кармана новую сигарету. — Потерять близкого человека — это горе, когда пожар уничтожает нажитое добро — беда, проиграться в пух и прах — неудача, а люди все это называют злом. Им кажется, что зло находит свое высшее выражение в смерти, хотя это, конечно же, не так… — Мерцалов чиркнул спичкой, прикурил из сложенных лодочкой ладоней. — Но тогда возникает вопрос: а что же такое зло? Как его определить? Философы ограничиваются мнением, что оно есть антипод добра, но этого явно недостаточно. Понятие зла слишком глубинно, чтобы оставлять его без внимания, от него зависит, каким сам себе представляется человек и что он делает в жизни…»

Поеживаясь от холода, Мерцалов плотнее запахнул полы ватника, надвинул на глаза видавшую виды кепку. Где-то далеко, вниз по течению, тревожно, в два приема, прокричал пароход, на окраине городка заливистым лаем ему ответили собаки. Начинало смеркаться, таинственный свет надвигавшихся сумерек смешивался с висевшим в тихом воздухе мелким белесым туманом. Увлеченному собственными мыслями Васке казалось, что сгущающейся мглой объята вся земля, а то и целая Вселенная, что из сущего в этом мире остался лишь он один, затерянный в глубинах ставшего унылым пространства. Время остановилось. Его попросту не было… Однако уже через пять минут, устроившись с кружкой горячего чая у обшарпанного стола, Мерцалов вновь склонялся над рукописью.

«Человек слишком прост и предсказуем, — хмуря лоб, писал Васка, — чтобы вести о нем речь, и слишком сложен и глубок, чтобы попытаться его постичь. Как же одиноко было Господу, как трудно Ему пришлось, если решился Он на крайний шаг — сотворил суетное и эгоистичное в своих устремлениях человечество! Чего намеревался достичь Создатель, воплощая в материальном мире Свою задумку, чего добивался? Пророк Исаия пишет: „Как упал ты с неба, Денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы“. Но ведь не мог же Господь не знать, что именно так все и случится, что предаст Его любимый ангел Денница и превратится в князя тьмы Люцифера. Знал Он и о том, что отведают люди запретного плода, а потом, охваченные гордыней, начнут куролесить и возводить до небес Вавилонскую башню… Все Всевышний знал — а человека из праха поднял! И искру в звериное тело вложил! Значит… — Рука Мерцалова замерла над листом бумаги. — Значит, хотел Он, чтобы люди сами решали, что есть добро, что зло, чтобы сами выбирали, куда и как им по жизни идти…»

Васка глубоко задумался, сидел, уставившись в раскинувшуюся за окном серую мглу. Потом, порядком отступив от написанного, вывел своим мелким, красивым почерком: