Книга Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

— Полицейские пригласили моего отца, — продолжала рассказывать Инес. — Он приехал в Агадир на автобусе — шесть часов в пути в один конец. Но, едва услышав, что со мной произошло, он тут же повернулся и ушел. Домой он вернулся без меня, и мои родные оплакали меня, как если бы я умерла. Я им писала, но мои письма возвращались нераспечатанными. Мать, правда, прислала мне немного денег — совсем гроши, но больше у нее просто не было — и велела передать, что никогда больше не хочет меня видеть. Через шесть месяцев после этого в Центральной муниципальной больнице Агадира родился Карим. — И снова голос Инес слегка дрогнул; на мгновение в ее ровном тоне послышались нотки нежности. — Он был невероятно хорош собой! И я подумала: если бы мои родители смогли его увидеть, они бы…

— Просто в него влюбились, так вам казалось? — спросила я.

Она кивнула.

— Да, но я ошибалась. Я поняла это сразу, как только к ним приехала. Я обесчестила семью. Практически уничтожила все шансы сестер выйти замуж. В итоге хоть я и истратила все имевшиеся у меня деньги, чтобы приехать домой, оказалось, что дома у меня больше нет и возвращаться мне некуда. И тогда я пошла к своему старшему брату — я всегда была его любимицей. Он уже восемь месяцев был женат на моей кузине Харибе. Увидев меня, они, естественно, не испытали восторга, но все же взяли меня в дом. А однажды, когда моей невестки не было дома, явились они.

Инес так долго молчала, что Оми не выдержала и нетерпеливо спросила:

— Кто пришел-то?

— Компания шутов. Мой дядя. Мой отец. Мои братья. Они сказали, что лучше б я умерла, чем продолжала жить в бесчестье. Что я шлюха, что я забыла хайаа, свой стыд. Что только кровью я могу смыть тот позор, который навлекла на всю семью. Что если бы я, как полагается, носила хиджаб и вела себя уважительно и скромно, этого никогда бы не случилось. А потом…

И тут Инес расстегнула булавку, державшую ее никаб, оттянула покрывало книзу, и мы увидели… Впервые я увидела ее по-настоящему: Королеву Скорпионов, Женщину в Черном, призрак, за которым я гонялась столько лет, что стала уже сомневаться, действительно ли он существует…

Оми от неожиданности хрипло каркнула.

Соня прижала пальцы к губам.

Сама Инес внешне ничем не выразила своего волнения. Захра тоже — я подумала, что она наверняка не впервые видит Инес без покрывала, — но ее аура была буквально пронизана самыми горестными оттенками.

А вот мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что именно я увидела. Я предполагала, что Инес окажется невероятно красивой. Все говорило в пользу этого — ее осанка, исполненные грации движения, цвет и форма ее золотисто-зеленых глаз; и на секунду мне даже показалось, что я вижу перед собой именно такую женщину, ту Инес, какой она могла бы быть. На самом дела она была уже не столь молода, как мне представлялось, но все еще замечательно хороша: блестящие волосы, элегантный изгиб шеи, удивительной красоты скулы, разлет бровей; такая красота даже в шестьдесят, даже в семьдесят, даже в восемьдесят лет не увянет, ибо это красота не только внешняя, но и внутренняя — бриллиант внутри куска обычной скальной породы…

А потом я наконец по-настоящему ее разглядела. Это напоминало оптическую иллюзию, когда в какое-то мгновенье все вдруг встает на свое место — два прекрасных лица любовников сливаются в одном демоническом лике, а профиль человека превращается в бабочку, — и тебе уже кажется странным, что все раньше выглядело иначе.

— Они называют это «смайли»,[62]— сказала Инес. — Таких, как я, можно порой встретить в Танжере или в Марракеше. Даже в Париже или в Марселе они попадаются. И всем нам ножом рассекли лицо отсюда и досюда, оттуда и дотуда, — она словно отмеряла нужное расстояние с помощью указательного и большого пальцев от уголков рта до мочек ушей. — Чтобы мы до конца своей жизни помнили, что следует беречь свой хайаа. Чтобы каждому, кто на нас взглянет, сразу стало ясно, что перед ним шлюха.

Глава восьмая

Суббота, 28 августа, 10:45 утра

Врача пригласила ее кузина. Он наложил швы — по девять с каждой стороны — блестящей черной ниткой, от которой, когда ее впоследствии удалили, остались маленькие черные пятнышки, похожие на родимые, словно пунктиром помечавшие каждый комочек плоти в бугристом, грубом шве. В результате лицо стало походить на физиономию тряпичной куклы, которую случайно разорвали пополам, а потом неуклюже зашили, не особенно заботясь о том, чтобы края разрыва совпали в точности. Это выглядело не только ужасно, но и невыразимо печально; к тому же одна половина лица у нее осталась неподвижной, безжизненной, как бывает после тяжелого инсульта, — по ее словам, это случилось из-за того, что ножом ей повредили лицевые нервы. Без чадры стало ясно, почему голос Инес звучит как деревянный, невыразительно и ровно; говоря что-то, она практически не двигала губами — только челюстью, точно кукла в руках чревовещателя. Этим шрамам было уже более тридцати лет; они растянулись, образовали «лесенку», сверху их отполировало время. Стоило один раз увидеть эти жуткие ухмыляющиеся шрамы, и уже трудно было отвести от них взгляд, трудно увидеть в ее лице еще что-то, кроме них. Они застревали в горле, как рыбья кость, заставляя давиться и хватать воздух ртом. А если представить себе, что эти шрамы появились на лице шестнадцатилетней девочки, почти ровесницы Анук…

— И вот я вернулась в Агадир, — продолжала Инес своим «деревянным», лишенным интонаций голосом. — Я носила покрывало и спала на улице. В моей стране обесчещенной женщине никто не придет на помощь. Такие женщины не имеют никаких прав, они не могут даже дать фамилию своему ребенку. Религиозные приюты их тоже не принимают. Их гонят отовсюду. Но мне наконец удалось отыскать так называемый дневной центр помощи, основанный какой-то швейцарской организацией. И вот там люди отнеслись ко мне очень хорошо, хотя никто из них мусульманином не был. Они не только мне помогли, но и позаботились о ребенке. А потом подыскали мне работу в мастерской по пошиву одежды. Там же, в подвале, я и ночевала вместе с Каримом и с утра до ночи сидела за машинкой. Я шила платья, сари, шарфы, строчила расшитые шлепанцы. Карим рос. Я много и тяжело работала. Муж и жена, которым принадлежали мастерская и магазин, были ко мне очень добры. Мужа звали Амаль Беншарки. Я сказала ему, что мой муж со мной развелся, и он не стал задавать лишних вопросов.

Когда Кариму было три года, умерла жена Амаля Беншарки. Детей у них не было. Амалю было уже пятьдесят два, и почти все его родственники жили во Франции. Он предложил Инес выйти за него замуж и обещал дать ее сыну свою фамилию.

— На то, что сотворили с моим лицом, ему было наплевать, — сказала Инес. — Так или иначе, никто бы и не увидел моего лица, я же все время носила чадру — так в Агадире называют покрывало. Амаль чувствовал себя одиноким. Он тосковал по жене, родня его жила далеко. По-моему, ему просто хотелось, чтобы кто-то был рядом, готовил бы ему еду, поддерживал в доме порядок. В общем, ему скорее была нужна служанка, а не жена. Ну а я вполне могла быть служанкой. Практики у меня хватало. — Губы Инес чуть дрогнули. Это была почти улыбка. Ее рот был удивительно похож на рот ее красавца-сына, точнее, был бы похож без этих шрамов. Но если уста Карима были подобны разрезанному пополам персику, то уста Инес походили на жутковатую ухмылку разрубленной тыквы, которая не развалилась только благодаря сохранившейся по краям разреза плоти. И любая попытка улыбнуться делала эту кошмарную гримасу еще страшнее.