Книга Бывших не бывает - Евгений Сергеевич Красницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кони, как только этого и ждали, наддали, подняв вокруг себя облака снежной пыли. А Сучка за шиворот подхватил и втащил в сани ехавший замыкающим Егор сотоварищи. Плотницкий старшина заявил о своём спасении задорным матом, а Бурей, убедившись, что с другом всё в порядке, засунул в рот четыре толстых корявых пальца и засвистел не хуже, чем в свистульку.
– Φύγε με τριχωτό! Γαμώτο![129] – полузадушенно захрипел мало что не раздавленный отец Меркурий. – Άντε ρε μαλάκα, κουνήσου!![130]
– Извиняй, не нарочно, – хрюкнул Бурей и, не вставая, ухватил священника за что попало и волоком вытянул из-под собственной задницы.
Отставной хилиарх наяву услышал, как трещат его многострадальные кости, в глазах поплыли цветные круги, а дыхание перехватило так, что не мог даже выругаться.
– Живой? – осведомился обозный старшина, выдернув отца Меркурия наружу. – На, продышись! – И с этими словами Бурей сунул свою свистульку прямо в рот священнику.
Филимон, поддерживаемый с двух сторон Лукой и Лавром, зашёлся в беззвучном смехе. Тут сани подскочили на очередном ухабе, и отец Меркурий машинально дунул. Свистулька взвизгнула.
– Н-нноо, родной! – заорал Корней, а потом оглушительно свистнул.
Лошади ещё наддали.
– Ой, мороз, мороз, не морозь меня-я-а-а-а… – фальшиво завыли с замыкающих саней голосом Сучка.
– Моего коня-я-я-а-а-а белагривааа-гааа… – тут же заревел Бурей.
– У меня жена, ой, ревнивая, – красивым, но хрипловатым баритоном подхватил Егор.
– У меня жена, ой, красавица, – неожиданно присоединился Филимон.
– Ждёт меня домой, ждёт, печалится. – Хор сложился сам собой.
«Идиотизм какой-то! И при чём тут мороз?»
И отец Меркурий засвистел на своей свистульке сигнал: «Атаковать быстрым шагом».
Кавалькада пересекла окружающие Ратное поля и скрылась в лесу. На дозорной вышке вслед ей рыдал от хохота дозорный.
* * *
В лесу поневоле ход пришлось сбавить. Воевода присел на облучок, но вожжи не отдал. Ехали то шагом, то рысью. Петь в конце концов надоело, все затихли, а отец Меркурий поймал себя на том, что клюёт носом.
«Нет, спать нельзя! Есть что обдумать, да… Как нам притираться с Кириллом? Как забыть нутром, что он кентарх, а я хилиарх? Это сидит в костях… Да… Сидит… Пьёт… Потом спит… Потом проснётся и па-а-а-думает…»
Священник привалился в ложбину между Буреем и Лукой и заснул.
– Сморило попа? – спросил воевода полусотника Филимона.
– Сморило, – кивнул тот.
– Ну и как он тебе?
– Наплачемся мы с ним, Корней, – усмехнулся седой ветеран. – Нравный. Но лучше так, чем с отцом Михаилом покойным. Этот понимает. Видно – из настоящих. Говорите, он у греческого царя воеводой был?
– Был, если не врёт.
– Не врёт.
– Вот и я так мыслю.
– А дальше что мыслишь?
– Присмотреться к нему пока надо.
– А то я не знаю.
Некоторое время собеседники молчали, а потом вдруг без спросу подал голос сын воеводы Лавр:
– А может, батюшка, и заслужили мы такого попа за грехи наши, али за заслуги? Не знаю, как сказать, но есть в нём что-то… Как бы не талант… Вот только к какому ремеслу – убей меня не пойму!
Корней уставился на сына в полном изумлении – будто на его глазах бревно заговорило.
– А ведь прав ты, Лавр, – кивнул седой полусотник. – Христос или кто там ещё шершня нам в порты подпустил, чтобы не стояли. Жопу он, конечно, нажалит, но польза и от укусов бывает…
Филимон поймал взгляд Корнея, а потом перевёл глаза на спящего в обнимку с попом и Буреем Луку Говоруна. Воевода витиевато выругался и нахлестнул коня.
* * *
Проснулся отец Меркурий от невыразимо сладостного ощущения полёта.
Тело священника, потеряв весь свой вес, неслось сквозь стылый воздух.
«Интересно, сон это или уже не сон? Нет, наверное, сон – люди не летают, а жаль! Как же это сладко…»
– Корней, в бога тебя душу! – раздался вдруг над самым ухом голос Луки Говоруна, разрушая наваждение.
А потом отец Меркурий проснулся окончательно, да и трудно было бы этого не сделать, влетев головой прямо в сугроб.
Снег залепил нос, горло, глаза, проник за шиворот, в сапоги, даже в порты и то пробрался.
Отплёвываясь и отфыркиваясь, полностью проснувшийся священник выбрался из сугроба. Ему хотелось очень много сказать незадачливому вознице, воевода он там или не воевода, да вот беда – не получалось. Снег залепил все дыхательные отверстия, и горло оттого просто перехватило, так что отставному хилиарху только и оставалось, что очень грозно и выразительно мычать. Но рядом из сугроба вынырнул Лука Говорун и высказал всё за себя и за отца Меркурия:
– Корней! Короста слепая, чтоб тебя хряк заместо девки попользовал! – взревел рыжий полусотник. – Ты за уд себя так дёргай, а вожжи не трожь! Оглоблю тебе в зад и перед!
Залепленные снегом знаменитые Говоруновы усы при этом встали от гнева торчком, да ещё позванивали неведомо откуда взявшимися на них сосульками – грабли да и только.
– А не хрена было спать! – пресёк грязные инсинуации по поводу своей компетенции воевода, но всё же вылез из саней, доковылял до пострадавших, полой шубы вытер заснеженное лицо друга, постучал кулаком по спине священника, отчего отцу Меркурию дышать стало не в пример легче, а потом обернулся к Лавру и Бурею, так и сидящим в санях, судорожно уцепившись за детали конструкции. – Лавруха, Серафим, ползите сюда! Я что, один этих летунов волохать должен?!
Лука матерно отказался от помощи и вылез из сугроба сам, а отца Меркурия, как увечного, не спросили вовсе – выдернули, будто репку из грядки, отряхнули, чудом не переломав при этом рёбра, и дали чего-то хлебнуть. Чего – священник не понял, но по тому, что, докатившись до желудка, глоток ледяной жидкости взорвался там комком адского пламени, сообразил, что хмельного, и хмельного изрядно крепкого.
Обретя возможность дышать и членораздельно изъясняться, священник поинтересовался, а что, собственно, это было? Как оказалось, воевода решил внезапно заехать в Нинеину весь и тут же приступил к исполнению своего намерения. Сани от этого развернулись практически на месте и едва не опрокинулись. Мирно спавшие священник и полусотник от такого казуса улетели в ближайший сугроб, а дрыхнувший рядом Бурей сумел удержаться.
– Чудом, етит твою в грызло! – сообщил он воеводе в конце не менее эмоционального и красочного, чем у Луки, монолога.
– Серафим, ты чудо-то пощупай, – с абсолютно серьёзной миной посоветовал Филимон. – Распухнет чего доброго, ходить мешать будет. Мож, снежку там приложить надо, пока не поздно.
Несколько секунд суть совета доходила до Бурея, а потом он
