Книга Безумие - Елена Крюкова

Люди орали и колотили кулаками воздух, друг друга, охранников, вжимавших головы в плечи. Парни еще стреляли по больным. Еще ранили людей. Стекла плафонов трескались от истошного визга. Вот она, смерть; почему же они ей не радуются? Она такая простая. Такая близкая. Вот она!

И вы тоже узнаете, что такое она.

Манита вскинула автомат. Она не умела целиться. Не могла стрелять. Но она была смерть, на миг она стала смертью, и это было так сладко и жутко. А смерть сама знала, что ей делать. Смерть тоже живая. Она думает и дышит. Живое все. Неживое только Ничто.

А Ничто сейчас в глубине зеркала. Того самого, в туалете. Оно новое? Старое? Оно страшное. Никогда не возвращайся в прошлое. Никогда не входи туда. Ты не вернешься.

Смерть усмехнулась. Смерть нагло ухмыльнулась. Время вокруг смерти сгустилось и замедлилось; а вне этого круга оно пошло быстрее, побежало, заорало, засвистело, и даже запело. Смерть звучала как песня, и это было страшно. Она текла красками, плавилась диким счастливым цветом. Что же такое она?

Она – Манита. У них одно имя. Их крестили одинаково.

Крестили? Чем? Разбомбленным крестом? Красной кремлевской звездой?

Маргариточка, девочка, ты уже проснулась? Оладушки на столе! Вареньице ложечкой накладывай! Мама, мамочка, как вкусно! Какое сегодня солнышко, синее небо! Я хочу его нарисовать! На тебе альбом, синий карандаш и желтый карандаш! Только не слюни карандаши! Отравишься!

Манита, дьяволица, это ты сперла у меня из шкатулки брошку с рубином! Вот тебе! Вот тебе! Не бейте меня, прошу вас, мачеха! Я буду любить вас! Я уже люблю вас! Не вас, а тебя! Зови меня на ты! Я не могу, я стесняюсь! А брошку украсть не постеснялась! Вот тебе! Вот тебе! Не бейте! Больно! Кровь же льется!

Манита, солнце, что это ты делаешь? А ну-ка слазь с табурета! Ты зачем шаришь в шифоньере?! Кто тебе разрешил?! Папа! Папочка! Не ругайся! Я сейчас спрыгну. Я там искала мамин снимок. Я больше не буду!

Маниточка, молчи. Молчи. Тише. Не бойся. Тебе будет хорошо. Я куплю тебе нового плюшевого мишку. Не кричи. Не бейся. Я закричу! Зачем ты закрываешь мне рот рукой! У тебя рука пахнет сигаретами! И чернилами! Она вся в чернилах! У меня во рту чернила! Ах, чертовка, укусила все-таки! Пусти! У меня рот полон крови! Тьфу!.. тьфу…

Рита Касьянова! К доске! Выведите формулу. Что стоите? Вертите мел в руках? Не знаете? Вы ничего и никогда не знаете! Вам надо было учиться в школе для умственно отсталых! А вы учитесь в приличной советской школе! Наша школа заняла первое место в районе! Вы позорите… Я не позорю! Я больше не буду!

Товарищ Касьянова! Вы показали на выставкоме хорошую работу. Мы принимаем вас в члены Союза художников СССР. Вы должны осознать ту меру ответственности, которая ложится… Да! Да! Я уже осознала! Я буду! Я согласна! Я готова!

Гражданка Касьянова! Вы осуждены на пятнадцать суток. За бытовое хулиганство. Проследуйте в камеру. Пустите меня! Выпустите меня! Держите ее крепче! Она совершенно буйная! Еще алкоголь не выветрился! Фу! Ароматы! Уведите ее!

Больная Касьянова, задери рукав. Что сидишь? Зенки вылупила?! Быстро задирай! Еще я буду тут стоять со шприцом целый час! Ждать тебя, царицу! Жук, вали ее, заголи ей руку, валиум прокиснет! Ха-ха-а-а-а!

Смерть, валяй. Ты можешь все. Они – ничего.

Манита подняла автомат. Наставила ствол на охранников.

Нажала сюда, туда. Автомат молчал. Он не играл.

Инструмент не играл. Музыка не лилась.

Нажать еще. Потрогать вот это.

Быстрее. А то на тебя сзади наскочат.

Она, будто затылком видела, увернулась от огромных обезьяньих рук, рукавов гимнастерки, сильных пальцев с коротко подстриженными ногтями. Лягнула охранника. Он упал.

Пусть лежит! Отдыхает.

Нажала, не помня, не понимая, куда, – и огонь из ствола повалил, застрочил, и отдача двинула ей прикладом в плечо.

Она стреляла, не видя, куда стреляет, в кого. Падали охранники. Падали, вопили больные, кто подвернулся под полосу огня.

Манита вдруг испугалась. Ствол стал жечь руки. В кольце криков она подняла и сжала плечи. С закушенной губой размахнулась и бросила автомат в людскую гущу. Оружие ударило людей по головам. Его поймали. Завопили. Но не стреляли.

Манита опустилась на колени перед раненым. Он корчился на мраморе. Белый мрамор с черными и красными разводами. Красные узоры меняют очертания. они ползут и плывут. Их можно вытереть халатом. Полой пижамы. Голой пяткой.

– Ты мой миленький… Мальчик… Ты…

Рука сама гладила. Голова в крови. Парень мычал, стонал.

– Сынок…

Мелкашка упрятал автомат под рубаху. Стоял, хищно ощерился. Водил глазами. Головой мотал. Лег на пол: на автомат лег, прижал его к полу собой. Берег. Хранил. Он один им владел.

С лестницы вниз белой толпой бежали врачи. Белым снегом слетали. Из снега торчали белые дикие лица. Испугались! Еще бы. Как тут не испугаться. Подсудное дело. Завтра всех пересажают. И правых, и виноватых. И больных, и лекарей.

Боланд застыл как вкопанный на лестничной клетке. Глядел через натянутые сетки сверху вниз. До первого этажа, где трупы, кровь и раненые, оставался один пролет.

В сетках, в рыболовных сетях, копошились, возились щуками в мереже, скользкими линями в садке упавшие туда больные.

– Помогите!.. по-мо…

Боланд глядел ледяными глазами в спину Мелкашки, распластанного на мраморной плите.

На черную, в седых нитях, голову Маниты.

Она раскинула руки. Чуть согнула в локтях. Ладони вперед.

Одно ее лицо. И слева – лицо. И справа – еще лицо.

Тройное солнце. Такое лютой зимой бывает.

Три солнца стоят над снегами.

Метель больницы. Белый кафель. Корабль плывет. Ты никуда не уйдешь с него. Смерть не взяла тебя. Смерть не для всех. Для тебя еще жизнь. Кого ты убила? Ты не виновата. Врачи глядят на тебя. Они видят: больная Касьянова, безнадежна. Ты видишь: девочка Манита, почему кровь на подоле?

Мне было очень больно. Очень, очень больно.

Но я всех давно простила.

Боланд схватился за грудь. Запускаев пробрался через толпу ошалевших врачей ближе. Взял главного за локоть.

– Что, Ян Фридрихович?!

– Сердце. Хорошо прихватило. Ну да ладно.

Запускаев вытянул из кармана коробочку. Высыпал на ладонь горсть белых ледяных таблеток.

– Держите. Валидол.

Сладость под языком. Горечь под черепом.

– Ян Фридрихович! Милицию вызвали?!

– Ян Фридрихович! Глядите! А-а-а! Они мертвые!

– Раненые!

– Вот так погром!