Книга Безумие - Елена Крюкова

Она подбежала к санитару Жуку и засунула ему в орущий рот скомканное полотенце.

Из раздатка наперерез толпе ринулись поварихи с половниками и ножами в руках. Ножи лязгнули об пол. Половники полетели в стены. С поварих срывали белые шапки. Кидали шапки в кипящий суп.

– Сейчас и вас в суп бросим! Живчик, вяжи их!

Поварихи лежали на полу, беспрерывно кричали и дрыгали ногами. Больные ловко связали их друг с другом, рука об руку, спина к спине. Суп булькал на плите. Мишка Дровосек из палаты буйных подбежал к плите, взял громадную кастрюлю за ручки, как игрушечную, и вылил кипящее дикое варево в раковину.

– В смерти жрать не будем! Там всегда будем сыты!

Над бегущими возвышался один слишком высокий, каланча. Лысина загорелая, потная, блестит. Пух волос крыльями – над ушами. Коля Крюков, бывший моряк, торчал над толпой бегущих больных, вставал над белым морем халатов и пижам, седины и бледных испитых щек, он качался, он поднимался над командой, над Кораблем дураков, и сам был дурак, а куда деваться, и сам был он тут, на безумном Корабле, штурман-рулевой, как и на флоте когда-то, и вел дураков своих, так же, как и Манита, они двое были вождями, они вели своих людей, и радовались люди и бежали, топали ногами, а Коля, поднимая над бедными голыми головами крепкие руки, будто держа штурвал, вел Корабль, он не позволял ему крениться, не позволял напороться на льды, шел мимо айсбергов, мимо торосов, он знал курс, ему показал лоцман, и плевать, что половина команды – это не люди, а звери, это зверолюди, вон, вон они, доктора, чудища с мордами львов и носами попугаев, что медленно, планомерно убивают их – а они сейчас вырвутся, убегут от них, смерть ждет за углом, никто не знает ее имени – пуля, огонь, лед, – но все шепчут ей одну молитву: мы с тобой, и мы свободны.

– Вниз! На выход!

Манита взмахнула рукой, махнула еще и еще раз, зовя, увлекая, и с подземным рыком, с яростным ревом люди ринулись за ней вниз по лестнице.

Падали через перила; между лестничными клетками натянуты сетки. Барахтались. Вопили. Плакали. Карабкались, вцепляясь пальцами в сетку, проваливаясь ногами в крупные ячеи.

Манита скатывалась по лестнице с непрерывным криком.

Добежав до первого этажа, замолчала.

По лестнице сваливались, стекали, бежали, падали больные из других отделений. Из всех отделений. Как нас много! Какие мы храбрые! Мы не боимся смерти. Режьте! Стреляйте!

Белая борода мелькала. Беньямин. Он здесь. Как хорошо.

Рыжие, с вьюжными прядями, лохмы. Голубые круглые, птичьи глаза расстреливают и убивают. Афанасьев! Полоумный художник! Все это запомни, и все напиши.

Если останешься жив.

Да это все равно. Если умрешь – все равно напиши. Там тоже есть краски и кисти.

А ты что, Манитка, все вспомнила?! Ты себя – вспомнила?!

Да. Я все вспомнила. И кто я такая. И кто такие мы.

И куда мы все вместе, вослед уходящему свету, бежим.

И кто идет за нами вслед, из сумасшедшей тьмы.

Манита глядела во все глаза на охранников, приближавшихся к ней. Охранники видели падающую сверху людскую лавину. Быстро вытащили из кобуры оружие. Целились в больных.

Им все равно, больные это или здоровые. Все равно, помни.

Манита подбежала близко к молоденькому охраннику, державшему не пистолет, а автомат. Парень не успел слова сказать. Манита вцепилась в автомат мертвой хваткой и рванула на себя. Ее рывок был таким резким и мощным, что парень от неожиданности и ужаса разжал пальцы.

Манита не умела держать никакое оружие. Но она держала автомат. Странно правильно, наперевес. Автоматный ремень, отстегнутый, волочился по полу.

По грязным, заляпанным мокрыми следами, отпечатками подошв сапог, ботинок, ботиков, башмаков мраморным плитам больничного вестибюля.

– Эй! Ты! Тетка! Брось оружие! На пол!

Они все, хорошо обученные парни, целились в нее.

А говорили, что у них психбольница мирная. Не спецбольница. Простая такая больничка, тихая, славная. А тут вон какая вооруженная охрана повысыпала. Да у них настоящие пистолеты! Ведь не водяные! И автомат – тяжелый, собака.

Манита, с автоматом Калашникова, стояла босыми ногами на грязном истоптанном мраморе.

Санитарки не успели вымыть. Добраться до вестибюля еще не успели.

Длинный, режущий уши свист раздался под потолком. Унесся вдаль. Отозвался жалобным эхом.

Охранник, выпучив глаза, пронзительно свистел в милицейский свисток.

Серебряная слюна стекала по его небритому толстому подбородку.

Люди, скатившиеся по лестнице вниз, столпились в вестибюле. Прямо перед ними стеклянно блестела дверь. Выход. Это выход. Вот она, смерть.

– Выход! – заполошно крикнула Манита. Тряхнула головой. Черные ее космы взвились и опали.

– А-а-а-а! – завопили больные, замахали руками. – Сме-е-е-ерть!

У охранников дрожали губы.

Один мужик поглядел на другого. Их всех было очень мало. Слишком мало.

Всего четверо. Четыре человека.

Зато у них было оружие.

Оружие. Смерть.

А перед ними живые люди. Больные.

И если они начнут сейчас стрелять – они повалят только первые ряды. Вторые напрут и повалят их самих. Наступят им на глотки. Скрутят. Выхватят пистолеты. И перестреляют их самих. Как уток на болоте.

– Женя! Ты позвонил главному?!

– Я! Позвонил! Они все на конференции! В актовом зале!

– Они услышали!

– А толку! Ну, сейчас прибегут! Да будет поздно!

– Поздно-о-о-о-о!.. о-о-о-о…

Было уже поздно. Все стало поздно и прозрачно. Охранник с толстым подбородком взбросил пистолет. Стал стрелять – беспорядочно, вслепую. Стали падать люди. Они падали, крича, а за ними наседали другие, радостно и отчаянно вопя: «Смерть! Смерть!» Охранник очерчивал в воздухе рукой с крепко зажатым пистолетом круг. И палил. Пули поражали людей. Люди орали и валились на пол, обливаясь кровью. Толстомордый мужик опешил, понял, что он делает. Отбросил пистолет, как гремучую змею. Заорал:

– Кошмар! Кошмар!

Напиравшие сзади наступали на раненых и убитых, бежали по ним. Мальчонка-Печенка хватался за стену, царапал ее ногтями, оседал на пол. Известка набивалась под ногти. На стене прочерчивались полосы. Кровь густо, темно текла у Печенки из-под ребра. Он изумленно глядел на кровь. Положил на рану ладонь. Кровь текла из-под ладони.

– Горячая, – тихо, удивленно выдохнул Печенка.

Он лег на живот, осторожно, будто берег свои кости, будто бы они были фарфоровые, а он не хотел их разбить. Будто берег шелковый живот. Его, как атласную подушку, вспороли.