Книга Безумие - Елена Крюкова

– Господи!

– Оставьте вы Господа! Вязать всех! И в кутузку! Всех на скамью подсудимых!

Люди лежали на мраморе. Люди становились мрамором.

Боланд вышагивал огромными длинными журавлиными ногами вниз. Вниз. Вниз.

Он дошел донизу. Он спустился.

Манита стояла против него с поднятыми руками. Ладони вровень с плечами. Завязки рубахи сползают белыми змеями. Босые ноги испачканы кровью. Ранена? Это чужая кровь. Таким живучим бешеным собакам все нипочем.

Манита стоит. Глядит на него.

Из ее ладоней льется тепло.

Из его гладко выбритого лица льется холод.

Он болен. Она здорова. Она почти умерла. Еще шаг до смерти. Еще полшажочка.

– Больная Касьянова. Дайте мне руку. Дайте.

Она тут зачинщица. Он все понял. Он читает ее мысли.

Он тоже кое-что умеет.

Это трудно рассказать. Тяжело. Даже самому себе не расскажешь, что умеет он.

Это умение на грани страха. Важно не оступиться в Ничто. Здесь настоящее, а там уже тьма.

И ты идешь по горящему, светящемуся лезвию. Оно разрезает оба сердца – твое и больного. Смешивается кровь. Жизнь и смерть. Свобода и тюрьма. Текут вместе красной лавой.

Красной краской.

Он пытается глубоко заглянуть ей в глаза. Ее глаза ускользают.

Черт, их же учили началам гипноза. Он все забыл!

Внушать. Внушать. Говорить. То, на что у нее возникнет реакция.

– Вы доверяете мне. Вы любите меня. Вы свободно… свободны…

Он хотел сказать: вы свободно протянете мне руку, я не сделаю вам ничего плохого, – а вместо этого сказал: вы свободны, – и увидел, как враз, быстро и страшно, высветилось изнутри это худое, в морщинах, еще молодое, но уже страшное призраком старости, красивое, да, еще красивое лицо.

– Да! Я свободна!

Вскинула руки. Сжала их в кулаки.

Потрясла кулаками над головой.

Все смотрели на нее. Больные. Раненые. Здоровые. Мертвые. Все.

Растерянно огляделась. Будто что-то забыла.

Или что-то вспомнила.

Закусила губу. Губа побелела. Она оглядывалась, оглядывалась, искала глазами свободу, искала глазами смерть и не находила, она все время ускользала, терялась, она наклонялась, чтобы найти ее, шарила у людей под ногами, шарила в больничных тумбочках, царапала ногтями пол под железными койками, – куда ты закатилась, медная пуговица с пятиконечной звездой с отцовской гимнастерки? Под шкаф? Под этажерку? Под стол, где пытают током? Под диван, и так скрипят пружины, так скрипят… и больно впиваются в ягодицы… больно… больно…

– Где я… зачем…

Ян быстро шагнул вперед и сжал рукой ее локоть.

Она забилась большой больной рыбой.

– А! А! Не хочу! Нет! Я буду…

– Ты ничего больше не будешь.

Его голос сделался тихим и бешеным. Он буравил ее угольными зрачками.

– Хорошей девочкой! Нет! Нет!

– Да!

Схватил другую ее руку. Завел ей за спину.

Выплюнул таблетку валидола ей на грудь. Белая пахнущая мятой лепешка вкатилась Маните под рубаху.

От врачей, топтавшихся на лестничной клетке, они боялись, было видно, как сильно, отделилась крупная, слегка неповоротливая, чуть медвежья мужская фигура. Выпукло бугрились печи под халатом. Русые кудри обволакивали мощную бычью голову. Шура Запускаев, переваливаясь по-медвежьи, спустился по лестнице. С виду он был равнодушным. Казалось, он не видел крови, не боялся выстрелов. Не боялся обезумевших от свободы и крови больных. Он ничего не боялся. Спокойный, большой, тяжелый, он подошел к Маните и Яну.

Манита рванулась из рук Боланда. Изогнула шею, высунула голову из-под его руки. Он держал крепко. Запускаев мягко положил ладонь на грудь Боланда.

– Отойдите, Ян Фридрихович.

– Почему это я должен…

– Отпустите ее.

– Ее! Да она…

Под взглядом Запускаева Боланд размяк. Пальцы разжались. Мышцы ослабли. Он выпустил из рук Маниту. Она осталась стоять одна.

И все смотрели на нее. Все.

Ей стало холодно и голо. Она сжалась. Обхватила себя пальцами за локти.

– Не смотрите на меня так!

Запускаев все глубже погружал глаза в ее глаза.

– Не смотри…

И тогда ее глаза странно, страшно вспыхнули ответным светом.

Свет сопротивления, ужаса разгорался на дне зрачков. Манита расширяла глаза. Таращила их. Вареными яйцами из орбит вылезали белки. Черные космы женщины поднимались дыбом. Щупальцами черного осьминога шевелились.

Больные, кто сидел на полу, кто стоял, кто прятался за телами убитых в нелепой перестрелке, стали потихоньку подползать, придвигаться к Маните и Запускаеву.

Доктор Запускаев сделал шаг назад.

Доктор Сур тихо, осторожно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице.

Вестибюль пах кровью, порохом и лекарствами.

Ян Боланд стоял рядом, неподвижным столбом. Без мысли в глазах. С каменным лицом.

Доктор Боланд, у тебя что, ступор?

Боланд, ты слышишь, больные ропщут? Слышишь, охранник плачет? Дверь скрипит. Милиция приехала. Нет, еще нет! Это ветер. Сквозняк. Тишина. Слышно, как дышат люди. Они дышат громко и тихо. Хрипло и нежно. Еще дышат. Они еще не скелеты. Еще не умерли.

И ты еще не умер.

Зачем этот странный человек в белом, что так пристально посмотрел на него, берет за руку эту красивую живую женщину?

А, они идут в кафе. В кафе на Свердловке. В «Космос». Там огромный круг черного гладкого лабрадора. Вроде как звездное небо. Все молча пьют горячий кофе, а иногда тут варят горячий шоколад. Очень вкусный.

Нет. Они идут в кабинет ЭСТ. Белый человек привяжет Маниту к столу и пустит через ее голову ток. И ее ноги будут подскакивать и трястись. И затылок – стучать о железо стола.

Человек делает это все с человеком.

Лучше было бы не родиться. Это самое лучшее.

Но если уж мы все родились – не надо нас под ток! Не надо!

– Не надо!

Крик сам вылетел из глотки Боланда и сиротским эхом растаял в ледяной пещере вестибюля.

Запускаев тихо и внятно сказал, глядя в глаза Маниты:

– Ты забудешь все, что ты сделала тут.

Огонь в глазах женщины разгорелся ярче. Страшнее. Перекинулся на ее волосы. На ее плечи.

Запускаев захотел закрыть глаза рукой. Не закрыл.

Что она делает с ним?! Она же не профессиональный психиатр! Заштатная поблядушка! Богемная подстилка! Пропойца из подворотни! Она что-то знает?!