Книга Абраша - Александр Яблонский

* * *

Отец Борис, отпевавший Николая Александровича Срезневского в Спасо-Преображенском соборе, не был удивлен несовместимостью двух групп людей, пришедших проститься с усопшим: такое случалось, не часто, но случалось. Около гроба сгрудились люди скорее сельского вида: их годами обветренные, загорелые лица с молочной полосой верхней части лба, прикрываемой обычно во время полевых работ кепками, платками или повязками, такие же коричневые, пропитанные серой земляной пылью руки, оттеняемые бумажной белизной «манжетов» кисти и запястья, пальцы с потрескавшейся кожей и обломанными черными ногтями, неуклюжие движения и повадки людей, теряющих в городе естественную ловкость, даже грацию, органично проявлявшиеся в природной сельской среде, одежда, явно вытащенная из пыльных сундуков по этому печальному, но торжественному случаю, – всё это объединяло их, не заслоняя, однако, каждую индивидуальность. Вот – типичный трезвый алкоголик, с беспокойным, бегающим взглядом, сухими, часто облизываемыми губами, суетливыми движениям рук, постоянно одергивающих топорщащийся пиджак, – опытный глаз отца Бориса сразу же выделил его из толпы провожавших: «не может дождаться, бедняга, поминок!». От него не отходила полная подвижная женщина, ни на секунду не спускавшая цепких тревожных глаз со своего благоверного. Около гроба постоянно находилась миловидная женщина средних лет с заплаканными глазами, около нее, поддерживая ее под руку, стоял высокий крепкий мужчина с длинными мохнатыми ресницами, обрамлявшими глубокие синие глаза. Они, видимо, были родственниками вдовы. Еще один мужчина привлек внимание отца Бориса – он стоял прямо у ног покойного, крестился и плакал, не скрывая и не утирая слез. В отличие от всех остальных, крестившихся неловко и непривычно, посматривающих на соседей, что бы вовремя осенить себя крестным знамением, этот мужчина осенял себя крестом привычно, автоматически. Так же как и стоявший рядом старик с зеленовато-седой бородой – бесспорный расстрига. В отдалении кучковалась группа университетского, причем, скорее, гуманитарного круга. Впрочем, отцу Борису не надо было делать особых умозаключений, основываясь на своих наблюдениях. Обрывки их разговоров и прощальное слово одного старенького согбенного профессора, тихим голосом говорившего о таланте усопшего, о его эрудиции и неординарном мышлении, честности человека и ученого в прошлом, о трагедии выдающейся семьи, прервавшей свою историю после столетий блистательного бытия в науке, о супруге покойного – незауряднейшей личности, с которой он скоро воссоединится – всё это выдавало в этой группе провожавших людей совершенно иного уровня, другого мира, нежели близкое окружение новопреставленного Николая. Вдова – молодая женщина с сухими красными глазами сидела неподвижно всю церемонию, не проронив ни слова, ни слезинки. Она вцепилась побелевшими от напряжения длинными пальцами в край гроба и не сводила глаз, не мигая, казалось, не дыша, с лица покойного. А лицо его было спокойно, умиротворенно и как бы задумчиво. Было такое впечатление, что он что-то рассказывает, виновато и смущенно улыбаясь, этой женщине – явно гражданской жене, – а она напряженно вслушивается в его рассказ, пытаясь не упустить ни слова…

Однако не эта разнородность публики удивляла отца Бориса, отпевавшего Николая Александровича, потомственного дворянина, как шепнула ему какая-то старушка перед началом службы, представителя старинного и известного рода. Удивляло его то, что все подходившие к покойному с последним словом, обращались к нему по имени «Абраша»: «Спи спокойно, Абраша», «Да будет тебе земля пухом, Абраша»…

* * *

– Вы совсем не меняетесь, дядя Ося!

– Ну, привет, вьюноша, привет. Увы, я меняюсь, а вернее, уже изменился окончательно и бесповоротно. В старости застываешь, как ледяная глыба, никому не нужная, всем мешающая, неподъемная и неповоротливая и уже неизменная. Можно только растаять, то есть уйти в небытие, что скоро и естественно произойдет. А ты меняешься – совсем взрослый мужчина. Ишь – седина появилась. Рановато. Хотя… Не от возраста, понимаю… Просто для меня ты – мальчик, Николенька, пришедший к моей Сонечке на елку. Как будто вчера это было, как будто вчера…

– Как вы?

– Как я? Я – хорошо. Жив еще, и слава Богу, могу за собой ухаживать, и слава Богу. Не нищенствую, опять-таки, и слава Богу. А к одиночеству я привык. Поначалу совсем тошно было, а сейчас…

– К ним не собираетесь?

– Помнишь, был такой старый анекдот: «Приходит Рабинович наниматься на работу, заходит в отдел кадров. Там спрашивают: ваша фамилия? – Рабинович. – Не нужны. – Почему? – Всё равно в Израиль уедете. – Никуда я не уеду, я и не собираюсь! – Тем более. Идиоты не требуются». – Вот и я – старый идиот, никуда не собираюсь.

– А ваши вас приглашают?

– Софочка всё зовет меня к себе. Но я не хочу к ней на шею сесть. Им и так трудно. Она же не работает, один Марк всё на себе тащит. Да и не хочу. Языка родного я даже не знаю. Вернее мой язык – идиш, а на иврите я ни бум-бум. Да и жарко там, и привык я здесь к своей скамейке у парадной, к своим газетам по утрам, к «Клубу кинопутешествий» и «Кинопанораме», друзей, правда, осталось немного: иных уж нет, а те далече… Впрочем, и ты один, Николенька… Прости, не хочу твои раны трогать. Страшная судьба…

– Сонечка вам пишет?

– Да, каждую неделю, и звонит.

– Ей нравится там?

– Говорит, что «да», но кто проверит. Конечно, там лучше, сытнее, спокойно, никто не тыкнет в нос «жидовка», никто не обидит. Но – всё чужое, Николенька, всё чужое. Я рад, что ты навестил меня – старика. Ты единственный мой сосед, кто хоть помнит о том, что я еще существую. Раньше соседки всё к Манечке наведывались. Понятное дело, с ней поболтать можно было, а с меня, что возьмешь?! Ну, да ладно. Ты, как я понял, ко мне по делу. К нему и перейдем. Я – старый хитрый еврей, проживший большую жизнь, многое повидавший… Плюс я еще был профессором орнитологии, как никак. К тебе это, конечно, не относится, но всё же… Бекицер… Хоть я и умный – умный, но дело твое я таки не понял. Нет, я понял, не дурак, но… Наоборот – сколько угодно. Сколько угодно знаю случаев, когда еврей косит под русского. Особенно полукровки – и это понятно: с пятым пунктом у нас открыты все дороги, но не туда. И не для всех. И не с пятым пунктом. Если папа полурусский, а всё остальное, извините, хромает на пятую ногу, то почему и не воспользоваться подарком судьбы и не записать себя как надо. Хэ, я помню, раньше в газетах давали объявления по смене фамилий или имен… Умора была, скажу я тебе. Я даже вырезал и собирал эти газетные капли человеческой глупости. Давно это было, до войны. Такие перлы, доложу я тебе, встречались! Ну, когда Шмуйлович Хаим Давидович меняет имя на Шмуйлович Сократ Аполлоныча, я могу понять. Или Горенберг Мойша Соломонович меняет всё: – на Горянова Михаила Семеновича. – Понимаю и одобряю: зачем так уж светиться: «Мойша»! Перебор! Или, помню, наоборот – Канавкина Евдокия Дормидонтовна – хорошее имя Евдокия! – поменяла на Канавкину Даздраперму Дормидонтовну. – А? – Попробуй выговорить. Нет, Даздраперма – это не король Непала, это – «Да здравствует Первое мая». Я тогда приуныл. Но вот когда, помню, один поц «Трипперман Ицек Зускович» поменял на «Трипперман Рожблен Зускович» и еще объявил об этом во всеуслышание, вот тут я мысленно зааплодировал. Что ты так смотришь? Рожблен – это «Рожденный быть ленинцем»! Надо же таким идиотом родиться! Уж не знаю, матушка Природа или сам Господь Бог так пошутил. Так о чем это я… Да… Так что еврей в нашей стране часто старался сохранить себя, свою семью, сделать карьеру, получить образование и при первой возможности мимикрировать, – это понятно и правильно: в моем – животном мире покровительственная, то есть защитная окраска или форма помогала многим видам выживать, мимикрия вырабатывалась веками в процессе исторического развития вида. И люди научились у природы этому искусству выживания… ничего не поделаешь, жизнь заставит учиться у кого угодно, если хочешь жить. Поэтому, если ты «меняешь окраску», растворяешься в этом мире, я понимаю, поддерживаю, одобряю. Помнишь, у Мандельштама, папа твой его любил: