Книга Ресторан "Березка" - Евгений Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сердечно распрощавшись с Теодором, мы вышли на улицу. Поглядели на солдата, антенну и вышли со двора.
И тут с нами приключилось то, что И.В.Сталин непременно назвал бы «головокружением от успехов». Мы вдруг обратились к офицеру милиции с такими нелепейшими словами:
– Вы знаете, мы художники, у нас тут на чердаке мастерская... Нельзя ли нам выйти на Пушкинскую... Нельзя ли нам посмотреть... То есть не совсем выйти, а, пройдя ваше первое оцепление, немножечко посмотреть из-за спин второго оцепления... того... На Пушкинскую, на Колонный зал Дома Союзов...
А надо сказать, что мы с Д.А.Приговым выглядим оба как совершенно настоящие художники: бороды торчат, шарфы развеваются, от меня вином пахнет... И еще нам вдруг вспомнилось, что именно художников возлюбили в этот день, не зря же нас везде пускали. А может, в этот день любили всех?
– Нельзя, – улыбаясь, ответил офицер, и мы, не поняв смысла его улыбки, запели, ободренные ею:
– Пушкинская, чердак... художники... картина...
– Нельзя, – снова улыбаясь, повторил милиционер.
Как громом пораженные отошли мы от него! Ибо нам вдруг открылось какое-то новое знание! Ведь если бы он действительно не пускал, то отвечал бы грубо, весомо, зримо, резко, точно, а то ведь не пускал, как пускал. Казалось, вот-вот – и пустит. А на самом деле действительно совершенно не пускал, как пускал, то есть – вежливо, почти снисходительно. Что за чудеса!
Действительно чудеса, но на нашем примере видно, как нельзя баловать народ. Во-первых, мы с Дмитрием Александровичем пробрались черт знает куда, где и действительно, скорей всего, не нужно нам было быть, не имели права, не полагалось, а во-вторых, хочу еще раз спросить: что же это за магия слова «художник» была в тот день, почему именно художников в тот день полюбили? И молния снова озаряет робкое иссушенное мозговое пространство: может, в этот день любили всех? Может, кем мы ни назовись в тот день – писателями, артистами, слесарями, токарями-револьверщиками, аптекарями, буровыми рабочими, кладовщиками, уборщицами, космонавтами, – нас все равно пропустили бы, коли соответствующие документы в порядке?
Не знаю.
Мы снова вышли на Театральную площадь. Мы устали. Нам давно пора было ехать домой, в Беляево, Теплый Стан, но мы с Д.А.Приговым как бы опьянели и не могли сдвинуться с места. Нам бы в метро, но мы станцию «Площадь Свердлова» снова обогнули и снова пошли налево к тому знаменитому фонтану напротив квадриги, где в 60-е годы собирались по вечерам московские «голубые», а я, приехав в Москву летом 1963 года, не знал специфики этого сквера и, выпив вина в кафе «Прохлада», на месте которого сейчас расположены букинистический магазин и Иван Федоров, присел вечером покурить на скамеечку, любуясь разноцветными фонтанными струями, и страшно удивился, когда любезный дяденька, оказавшийся рядом, вдруг принял во мне деятельное участие. Стал приглашать в город Жуковский, где у него имелась машина «Волга», спрашивал, гуляю ли я уже с девочками. Я страшно удивлялся! Ну, вообще-то не так уж страшно. Через минуту я все понял и лишь из вежливости провинциала к столичному жителю дослушал дяденьку почти до конца и лишь потом срочно бежал, изорвав в клочки его адрес. А бедняга все кричал и кричал мне вдогонку:
– Приезжай в Жуковский, я тебя познакомлю с хорошими девочками!..
А может, он не был «голубым»? Может, все это блеф – про функциональное использование театрального сквера гомосексуалистами? Может, он был добрый и хороший простой человек, и я ему напомнил сына, сидящего в тюрьме или служащего в армии?
Не знаю.
Знаю, что 14 ноября 1982 года в 23 часа 11 минут мы с Дмитрием Александровичем пытались заглянуть за угол станции метро «Площадь Свердлова», чтобы увидеть окончательно все, но тут же эти бессмысленные попытки оставили, ибо для этого нужно было заглянуть сразу за два угла, чего человеческий глаз пока сделать не в состоянии. Чувствую, что снова необходима схема.
План-схема № 2
Центральный фрагмент траурных блужданий Дмитрия Александровича и Евгения Анатольевича
Невозможно! С утра только опять настроился, чтобы одним мощным, быстрым, энергическим броском завершить все и избавиться наконец от наваждения – ан нет: винной посуды накопилось, денег – наоборот. Пошел в ларек, много бутылок нес, наудачу нес, я – рисковый. Нет так нет, думаю. Если ларек закрыт, то я посуду выкину в снег. В снег, хоть и жалко, конечно же, 10 рублей (20 коп. × 50 шт.)... Но отлегло; еще издали вижу: открыто, очередь небольшая, вот я сейчас посудку-то мигом и сдам, думаю...
Ан нет! Когда подошел, то увидел, что фанерное окошко закрыто, потому что «грузят посуду» и, следовательно, все делается по закону. Так и написано было на стене, что посуда не принимается в период загрузки посуды и разгрузки тары. Так и написано было – «в период». Тьфу, безобразие!
Застыл в задумчивости – что делать? Но вскоре фортуна вновь повернулась ко мне лицом, ибо выяснилось, что мужики, добровольцы из очереди, уже самостоятельно догружают огромный полуприцеп. Вот и догрузили мужики... И очередь их всех пропустила с почтением, да и мы, рядовые люди, благодаря их самоотверженности быстренько сдали все, что имели... Спасибо, товарищи! Истратил я всего лишь 1 час 24 минуты, зато получил 10 рублей. Как бы даже заработал 10 рублей... Хорошо жить, ей-богу!
...и все же нам очень хотелось курить, потому что «Кепстен» «Кепстеном», а мы привыкли к другому табачку. Там на лавочке сидели двое молодых людей с одинаковыми усиками, но в разных пальто: у одного демисезонное, клетчатое, у другого тоже клетчатое, но с меховым воротником. Мы спросили у них закурить. Они угостили нас «Шипкой» и вопросительно, колеблясь, глядели на нас. Но когда мы сели на скамейку рядом, успокоились и ушли, очевидно, приняв нас за своих.
А мы и были свои. Простые советские люди. Товарищи. Мы наслаждались курением и жадно озирались вокруг.
Прошла еще одна группа таких же молодых людей. Они тоже глядели вопросительно, тоже колеблясь. И тоже отошли куда-то в сторонку, стушевались, сообразив, что раскуривать в самом центре столицы в такой день и час могут лишь люди с чистой совестью, которые, несомненно, имеют на это право.
А мы глядели во все глаза. К Большому театру подъехал мощный «Икарус», и из него вышло множество чернокожих мужчин. Они построились в колонну и, ведомые, пошли строем огибать метро «Площадь Свердлова» (см. план-схему № 2); братская делегация, поняли мы. В сыром воздухе расплывался свет центральных фонарей. Тихое, приглушенное шарканье тысяч ног стало фоном. Три желтоглазые «Чайки» круто вывернули с Красной площади. И другие черные машины подъезжали, подъезжали... На следующий день мы узнали, что в этих машинах мог сидеть кто угодно. Хоть Ф.Кастро, хоть Ю.Цеденбал, хоть какой-нибудь итальянский товарищ – все они именно в этот день, именно в этот вечер, не исключено, что именно в этот час приехали прощаться...
