Книга Ресторан "Березка" - Евгений Попов

– Смотрите, какая красота, Дмитрий Александрович! – затаив дыхание, сказал я.

– Вижу, Евгений Анатольевич, – посерьезнев, отозвался Д.А.Пригов.

Мы сняли шапки, потому что нам внезапно стало жарко, и это неудивительно: осень в этом году выдалась аномальная, и зима наступила только вчера, то есть 28 декабря. Лишь вчера снег сел и вроде бы закрепился. А до этого все туманы, туманы, дожди. + 4°С. Дождь в декабре. Оттепель. Казалось, что вся природа вместе со всем советским народом и всем миром (прогрессивной его частью) оплакивала тяжелую утрату!

Мы надели шапки, потому что наступала ночь и можно было неожиданно сильно простудиться – ведь осеннее тепло обманчиво. Осень есть осень, Россия есть Россия, мы есть мы.

Миновали Столешников переулок. Удивительно, кафе «Красный мак» почему-то было открыто. Мы зашли. Я рассчитывал выпить рюмку водки, так как в фойе этого заведения, названного в честь популярного балета, сочиненного Р.М.Глиэром, недавно, с целью культурного пьянства, открыли «Рюмочную», но «Рюмочная»-то вот именно и была сегодня закрыта, несмотря на открытость кафе. А я рассчитывал выпить. На что рассчитывал Д.А.Пригов, я не знаю. Ведь он, как я уже говорил, непьющий. Он ничего не пьет, кроме пива. Тоже говорил. Совершенно ничего не пьет, кроме пива...

Мы зашли в кафе, откинув тростяные бамбуковые шторы. В помещении кафе сидели дружинники, милиционеры и обслуживающий персонал в белых куртках. Все они сидели вместе и молча глядели на нас.

– У вас есть чай? – спросили мы.

– У нас нет чаю, – ответили нам, и мы молча вышли из кафе «Красный мак».

Пустая Петровка, пустынная Петровка... Петровский пассаж (Петровка, д. 10, стиль модерн, архитектор Калугин, барельеф «Рабочий» ск. Манизера), угол Кузнецкого моста – магазин «Светлана» (бывший дом Д.П.Татищева), дом 3/6 – Министерство речного флота, новый ЦУМ, старый «Мюр и Мерилиз» и, наконец, Большой театр...

Но что это? Перед нами вновь цепь. И в цепи – те же и то же. То есть – дружинники, милиция, штатские... То есть – мы подошли к цепи и снова:

– Товарищи, скажите, пожалуйста, нам можно пройти к метро «Площадь Свердлова»?

– Ваши документы? – вежливейшим образом спросили нас.

– Пожалуйста, – предъявили мы.

И БЫЛИ ПРОПУЩЕНЫ!!!

То есть пропущены в самый центр! Да мы вовсе и не ожидали такого успеха, чтоб нас пустили в самое сердце столицы!.. Мы не ожидали этого! Мы прошли под железными конями. Там еще и публика какая-то, видите ли, в театр направлялась, но замена спектакля уже виднелась в виде бумажного плакатика на стене. Если не ошибаюсь, «Спартака» меняли на Вивальди. Нет, скорее всего, я не прав. Спросить Дмитрия Александровича? Да и он, наверное, уже забыл. Все всё забыли... Ладно, придется эту историческую мелкую деталь оставить невыясненной... Вивальди...

Со стыдом, но я все же должен признаться, что мы уже который раз в этот день солгали, считая, что цель оправдывает средства. Мы, конечно, тут же забыли идти в метро. Мы прошли под квадригой П.А.Клодта, немного потоптались, как кони, и свернули направо, глядя на встречающихся: на солдат, старшин, офицеров, чинов милиции и дружинников смело и открыто. Мы ждали вопроса «Куда?» и готовы были ответить: «Идем к Теодору». То есть мы не сказали бы, конечно, прямым текстом: «Идем к Теодору», а снова закрутили бы, что мы «художники, у нас тут мастерская» и так далее, причем смело указали бы на высокие окна мансарды десятиэтажного дома, выходящего на Театральную площадь. Но, к счастью, нас никто ни о чем не спросил, и мы, избавившись от необходимости лгать, действительно пошли к Теодору.

Теодор, художник и добрый приятель Д.А.Пригова, по нашим расчетам, непременно должен был находиться в своей мастерской, ибо это именно его высокие окна светились еще издали. Мы свернули в Копьевский переулок, забитый армейскими грузовиками, и ахнули: все открылось перед нами – и кусок Пушкинской улицы, и часть Дома Союзов. Отчетливо слышалась натуральная траурная музыка, и шуршала, шуршала извивающаяся людская лента, еле различимая из-за спин двойного милицейского кордона.

Я знаю Копьевский переулок, мне ль его не знать! В кафе на углу Пушкинской, аккурат напротив Колонного зала Дома Союзов, я однажды обедал с П., знаменитым советским драматургом (женского пола). Мы были тогда дружны, и она, как могла, помогала мне в моих столичных литературных делах. Кафе называлось «Садко», и мы были в нем весной 1975 года сразу же после 325-го Всесоюзного совещания молодых писателей. В тот год я только что покинул Сибирь, найдя себе прекрасный вариант обмена трехкомнатной квартиры в центре города К. на четвертушку дома с печным отоплением в городе Д. что на канале М.–В. Мы говорили о литературе, называя друг друга на «вы», о том, как трудно, почти невозможно напечататься. П. рассердилась, увидев, что я хочу заплатить за наш скромный обед, и потребовала, чтоб я принял ее долю расходов.

«Рюмочная» там еще имеется в Копьевском переулке. Я и в этой «Рюмочной» бывал. Там ко мне пристала какая-то пьяная рожа зеленого цвета, предлагающая мне побриться, но «рюмочница» эту рожу одернула, с почтением глядя на мою бороду и замызганное пальто. «Нельзя... У нас нельзя шуметь, – сказала она в пространство. – У нас приличное заведение, к нам ходит приличная публика...» Мне это, помню, очень тогда понравилось.

Мы с Дмитрием Александровичем нырнули под арку. Во дворе лениво курил солдат. А другой солдат сидел в кабине грузовика. А на грузовике была антенна.

Поднялись к Теодору. Теодор сам по себе модернист, но одновременно, как и Д.А.Пригов, член Союза художников СССР. «Устраиваются же люди», – завистливо бормочу я себе под нос, а мой литбрат Е. меня поддерживает... На мольберте имелась новая картина Теодора, и можно было догадаться, что заказчик, директор учреждения, завода, колхоза или совхоза, ее не оплатит, и маэстро опять будет сидеть без денег. Это было написано на картине и на бесшабашном лице художника. Собака Теодора с простым именем Жучка грызла старую кость и угрожающе рычала, когда кто-нибудь из нас проходил мимо. Это она делала вид, потому что ей тоже хотелось бытийствовать в сфере искусства.

Мы заговорили о том, что... Теодор сказал, что у него сломались часы, и он утром включил транзисторный приемник, чтобы узнать время, ибо окна его мастерской расположены так, что никак уличных часов не видно, а виден лишь служебный театральный подъезд, куда заходят и откуда выходят знаменитости оперы и балета. Он включил приемник и услышал французское «ла морт», отчего сразу все понял, будучи природно смышленым с детства. Теодор сказал, что он уже два дня не видел никого из друзей и уже два дня толком ничего не кушал, так как боится выходить за пределы мастерской и лишь прогуливает собачку по ее физиологическим надобностям во дворике, где скучает солдат с антенной. Что он боится не попасть обратно в мастерскую, и ему тогда придется идти жить домой, в коммунальную квартиру, где он прописан, но бывает крайне редко потому, что... Теодор сделал паузу и набил трубку «Кепстеном». Мы попросили у него закурить, объяснив, что наши сигареты кончились, но он отказал нам, объяснив, что никогда не курит сигареты, и тогда Д.А.Пригов на правах доброго приятеля мягко, но настойчиво предложил ему угостить и нас табачком «Кепстен». Теодор принес трубки с длинными чубуками. Табачок на самом деле оказался «Кепстеном». Мы сказали: «О-о-о...» – «Говна не держим», – гордо отозвался Теодор. ...Потому что сосед Теодора по коммунальной квартире торгует из бочки молоком. Он встает в 5 часов утра и едет «на точку». Бочка подвозится к 6 утра, и он торгует, торгует... К 11, когда в винных отделах начинают «продавать», его рабочий день уже полностью заканчивается ввиду полного исчерпания бочки. Сосед дает в лапу кому нужно и сколько кому полагается, после чего у него остается 40–50 лишних личных рублей. Он берет 2–3 портвейна «Кавказ» емкостью 0,8 литра каждая бутылка и отправляется «домой», то есть в их общую с Теодором коммунальную квартиру. Дом у молодца-молочника полная чаша: финская мебель, цветной телевизор с приставкой «видео», двухсоттомник сокровищ мировой литературы, сервиз «Мадонна», холодильник «Розенлев», книги «Королева Марго», Морис Дрюон, что выдают за сданную бумажную макулатуру, но утром торговать молоком холодно, зябко, и сосед надевает ватные штаны, телогрейку, лечебное белье, полушубок. А дома – жарко, весело. Дома он снимает полушубок, ватные штаны, телогрейку и, выпив немного «Кавказу», ходит по квартире в исподнем. «Кавказ» чарует, сосед раздевается до майки, черных сатиновых трусов и снова ходит по квартире. Иногда и все прочее снимает с себя после третьей бутылки. Но он не нудист и не эксгибиционист, упаси бог. Он – простой человек. Он уже два раза рубил мебель саблей, как Олег Табаков, «зашивался» противоалкогольной ампулой, но толку с этого нет – слишком много у него денег каждый день, и совершенно непонятно, куда эти деньги девать, а портвейн стоит около трех рублей бутылка.