Книга Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

соберется.

– Семейная проблема. Простите, она требует вмешательства.

– И надолго?

– Несколько недель.

– Вы прекрасный врач, – говорит он, внимательно приглядываясь к ней, поглаживая эспаньолку. – Возможно, со временем станете ведущим специалистом.

Она смотрит на него, смущенная этой невозможной правдой.

– Вас будет не хватать. – Он коротко улыбается и встает. – Поезжайте. – Он взмахивает рукой, будто видеть ее больше не может, потом не без ехидства добавляет: – Благословляю вас.

Она обнаруживает любовника, с виноватым видом стоящего в зеленом коридоре рядом с операционной. Он только что провел операцию, волосы мокрые от пота. Так он выглядит после секса, с влажным раскрасневшимся лицом.

– Я уезжаю, – говорит она, наслаждаясь его изумлением. – Тут кое-что случилось, семейные дела. Не хочу вдаваться в подробности.

– Как всегда, сплошные тайны. – Он улыбается. – Увидимся позже?

– Не знаю.

– Понятно, – говорит он и целует ее руку.

Она смотрит на него, на его резко очерченный маленький рот.

– Возможно, не стоит.

Но он все равно заходит попрощаться. Вечереет, небо серое, как зола, моросит дождь. Они обнимаются, и она представляет, как его ухоженная жена с прической «хвостик» делает уроки с детьми на кухне. Она думает о том, что его ужин стынет.

Она специально оделась ради такого случая в старую форму и футболку, волосы скрутила в неопрятный узел. Она хочет казаться как можно уродливее, чтобы он не захотел заниматься с ней любовью. Но он словно не замечает. Их работа, их терпимость к неприятному, то, что они видят каждый день, преображения тела, захваченного болезнью. Потом они лежат на футоне в полутьме и слушают дождь.

– О чем ты думаешь? – спрашивает он. Он всегда спрашивает ее об этом, будто она что-то скрывает, или он жалеет, что не может заглянуть ей в голову. «Мозг хирурга», – думает она. Хочет изучить каждую ее часть, любой пострадавший орган.

Она садится и смотрит в окно, на мокрое черное небо.

– О чем я думаю?

– Как ты себя чувствуешь? – Он кладет ладонь ей на спину так нежно, что ей хочется стряхнуть ее.

– Не знаю. – «Как дерьмо», – хочется ей сказать. – Чувствую себя уродливой и несчастной. Ненавижу эту жизнь, эту работу… Чувствую неуверенность, – говорит она.

– Неуверенность?

– Да. Чувствую… – она колеблется. – Неопределенность.

– Что?

– Типа я на самом деле не здесь.

Он качает головой.

– Не понимаю.

– Пустота, – бормочет она.

Она уже несколько месяцев спит с ним. Это приличный срок. И не то чтобы очень умно.

– Мне это больше не нравится. Мне больше не нравишься ты.

– Что?

– Это. Ты.

– Фрэнни.

Но она отворачивается и снова смотрит в окно на восходящую луну.

– У меня к тебе чувства, – говорит он.

– Оставь их себе. – Она встает, натягивает свитер. Она знает, что, возможно, это жестоко, но жестокость он и любит в ней больше всего. – Тебе нужно уходить.

Она смотрит, как он одевается. Врач, муж, отец. Он ничего не говорит. Потом выходит. Обратно к жене и детям в их общий дом. Она представляет, как он заезжает в гараж, заходит на кухню, моет руки над раковиной, и взгляд его светлеет при виде женщины, которую он по-настоящему любит. Дети наверняка спускаются в пижамах. Он берет на руки дочь и обнимает ее, разговаривает с ее плюшевым мишкой. Не то чтобы он плохой человек, просто ему не надо было связываться с ней. Теперь он не может вернуться.

Антенна плохо работает, и маленький телевизор мигает. В соседней квартире муж и жена что-то празднуют. Может, чей-то день рождения. Муж играет на аккордеоне. Фрэнни лежит и слушает, такая музыка подходит месту простых удовольствий и скромных радостей.

Утром она просыпается рано, как обычно, но вместо формы надевает джинсы и толстовку – «цивильная» одежда, думает она. Она собирает небольшую сумку и окидывает взглядом почти пустую квартиру. Странное существование, думает она, наемная жизнь. Она запирает дверь и на медленном лифте спускается вниз. На улице серо и прохладно, начало марта. День пока еще не определился – небо бледное, бесцветное, над шоссе поднимается туман.

Она оставляет это все позади. Скоро тесные кварталы по обе стороны дороги сменяются бурыми полями. Она не против посидеть за рулем. Сразу после полудня она наконец съезжает с шоссе и едет по округу Коламбия, через бесконечные кирпичные городишки с темными витринами. Чозен среди них самый маленький, и она чувствует странное воодушевление, когда едет по Главной улице мимо лавки, белой церкви, заросшего травой кладбища с кривыми деревьями. Она проезжает узкий металлический мост над речушкой и опускает окно, чтобы услышать шум воды и гул моста. Проселки на карте не показаны. В полях – лошади. В воздухе пахнет навозом и свежевскопанной землей, и это затрагивает что-то глубинное и элементарное в ней – она помнит. «Я почти дома», – думает она.

Она сворачивает на Старую дорогу, грязный проселок, идущий среди полей. Дом ждет в самом конце. Это просто белый сельский дом, но тут на самом деле нечего не «просто». Дом, который хочет, чтобы ты смотрел, думает она. Дом, который страдал. Она может сравнить его с кем-то из своих пациентов. Иногда, даже еще до осмотра, она может оценить их состояние. Все, что нужно знать, написано на их лицах, в яркости их глаз и напряжении губ. Не только тело, но и мозг, и душа – что бы ни называлось этим словом. Типа у каждого она есть и потом однажды отправляется на небо или куда-то еще. Она вовсе не одержима смертью, хотя иногда, изредка, другие врачи говорят об этом. Такая уж работа, что смерть всегда рядом. Есть такой момент, когда просто становится понятно, еще до того, как оборудование подтвердит. В комнате становится тепло – совсем ненадолго. Но душа, суть, то, что определяет тебя, – не то чтобы ей нравится об этом думать. В какой-то момент она решила, что лелеять эту предположительно глубинную сторону личности – чистой воды баловство.

Она паркуется в проезде и сидит с минуту, глядя на старый дом, на длинные хлева рядом с ним. Кажется, они не такие большие, как она помнила. Земля словно баюкает дом. Деревья за ним на высокой гряде холмов. Деревья кажутся черными на ветру. Облака жемчужного цвета. «Здесь буквально видна история, – думает она, – повсюду. Можно забыть, что живешь в настоящем».

Ветер снова лупит в окно, словно подгоняя ее. Она выходит, разминаясь после долгого сидения за рулем. Краска осыпается хлопьями. Некоторые доски прогнили. Шторы задернуты, они порвались и выцвели от старости. Несколько раз, когда ее отцу удавалось сдать дом, жильцы вдруг разрывали договор и