Книга Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

она.

– Ну, ладно.

Элис встала, так что Мэри увидела животик, и подошла к ней.

– Спасибо, мам, – сказала она и поцеловала ее в щеку. Потом она поднялась по лестнице в свою старую комнату и закрыла дверь.

Мэри стояла на кухне, было слышно, как капает кран и работает холодильник. На столе стояла пустая миска. Ну, хоть что-то поела. Мэри помыла миску, неторопливо, вспоминая все, потом поставила ее в сушилку и ушла спать.

Часть пятая

Инвазивные процедуры

Сиракузы,[111] Нью-Йорк, 2004

1

Фрэнни Клэр третий год работает хирургом, когда понимает, что работа стала совсем неподъемной. Она осознает это во время операции на легких, помогая хирургу, – движения ее точны и аккуратны. Это городская больница, нескладное вместилище страданий. Крылья, коридоры, бесчисленные койки, бесчисленные дни и ночи, на протяжении которых она погружается во временное бездействие. Иногда, ходя от одной кровати к другой в странном, будто нездешнем свечении, она испытывает необъяснимое чувство потери. То, что, собственно, и привело ее в медицину – биология, физиология, исцеление больных, – теперь наполняет ее ужасом. В отличие от остальных, несущихся по коридору, словно воины в белых плащах, и мгновенно отвечающих посетителям, Фрэнни чувствует себя как не от мира сего, покинутой. «Будто меня изгнали, – думает она. – Как в кафкианском кошмаре. Больница, пристройки, пандусы. Распятия на самых видных местах. Дымящие трубы. Город, холодный и серый под низко нависшими облаками».

Она идет домой по тротуару, кутаясь в шерстяное пальто, сумка болтается, мелькают все те же лица. Медсестры, молодые врачи, практиканты. Они проходят друг мимо друга, словно не узнавая. Такова ее жизнь: работа, а потом опять работа.

Она живет в желтом кирпичном здании постройки сороковых годов, с медленными лифтами и узкими вонючими коридорами, в дешевой квартире с капающими кранами, мышами, скрипучими окнами. Во дворе пожилые русские в пальто кормят голубей и играют в шашки. Молодые матери с сотовыми, равнодушные к шалостям детей. Как и в бесчисленных спальнях в ее детстве, стены голые. Ничего выдающегося, особенного. Она пережидает, радуясь возможности отвлечься – водка в холодильнике, вой проезжающей «скорой», пьяные консьержи, гадящие в переулке, свары соседей, плач младенцев.

Иногда заходит ее любовник, женатый сосудистый хирург, трое детей, жена – виолончелистка местного симфонического оркестра. Как и большинство хирургов, он тщеславен, темпераментен, до странности чуток. Кроме какого-то банального удобства в его объятиях, она сопротивляется их странной близости. Как-то прошлым летом, когда его жена поехала с детьми в их домик на озере Канандайгуа, они поехали к нему, в дом в стиле Тюдоров[112] на окраине, в его черном «саабе», на черных сиденьях валялись книжки с картинками. Они съехали с дороги, и она смотрела, как поднимается дверь гаража, будто занавес перед спектаклем. Они прошли через гараж (он пошутил, что это дверь для слуг) – сплошь санки, велосипеды, мешки для гольфа с инициалами – и занялись сексом на полу кухни, рядом с кошачьими мисками, пока его дети, пригвожденные магнитиками на дверь холодильника, созерцали их, ухмыляясь свысока.

Пейджер будит ее, номер какой-то незнакомый, не городской. Она растерянно смотрит на часы: четыре часа дня. Небо грязно-белое, как безнадежно испорченная идея. Она натягивает на себя одеяло и заглядывает в холодильник. Вялая морковка, бутылка томатного сока. Пейджер снова вибрирует. Когда она отвечает, женщина называет себя Мэри Лоутон – имя, которое Фрэнни смутно помнит, кто-то из прошлого ее отца.

– Я знала тебя маленькой, – говорит она.

– Не помню.

– Конечно, не помнишь. – Женщина объясняет, что она риелтор из Чозена, странного городишки, где когда-то жили ее родители. – Мы наконец продали ферму, – говорит она. – Всего-то четверть века прошла. Думаю, я заслужила комиссионные.

Фрэнни коротко смеется, и пара голубей падают с подоконника во двор, словно торпеды.

– Смешно, – говорит она. – Сколько же времени прошло.

Поначалу, после убийства, ее отец нанимал клининговую службу и ремонтников, но дом, если не считать нескольких временных арендаторов, пустовал все эти годы, с того дня, как он увез ее оттуда. Обрывки того утра порой возвращались к ней, словно прерванный сон: скорбный дом, они отъезжают, в комнате матери ужасная темнота.

– Поздравляю, – сухо говорит Фрэнни. Она на самом деле не хочет слышать об этом месте. «Не моя проблема», – думает она.

– Вот почему я звоню, – быстро говорит Мэри, словно почувствовав отсутствие интереса. – Нужно, чтобы кто-то приехал и прибрался. Насколько я понимаю, твой отец за это не возьмется?

– Нет, – говорит Фрэнни. – Не думаю, что он справится.

Ее отец, полуслепой диабетик, больше не может водить машину. Последний раз, когда она его видела – на Рождество, – он переехал в дом престарелых в Хартфорде, и она приезжала помочь ему устроиться. Они сидели в его комнате и слушали радио – она помнит, что это была «Тоска», – а за окном падал снег. «Меня учат читать шрифт Брайля, – сказал он ей. – Готовят меня к полной темноте. Осталось недолго».

Потом он взял ее за руку, так что ей стало тревожно, и провел кончиками ее пальцев по шершавым страницам книги. Было странно сидеть так с ним, взявшись за руки. На миг она прикрыла глаза, чувствуя слова под пальцами, похожие на песчинки. «Теперь все иначе, – говорит он. – Пытаюсь вот привыкнуть».

– Я могла бы нанять кого-то, но подумала, вдруг ты захочешь разобрать мамины вещи. – Мэри Лоутон многозначительно умолкает. – Я просто хотела сначала уточнить.

Конечно, ее отец не звонил. Ее это не удивляет – о доме в Чозене они никогда не говорили.

– Мой отец почти ослеп, – говорит она, едва ли не защищая его.

– Да, знаю. Именно поэтому…

Она продолжает, но Фрэнни не слушает. Она будто видит старый дом, пятна ярко-белого и боли, холодный мокрый порыв в открытое окно. Это место ждет ее.

– Я приеду, – перебивает она. – Мне бы хотелось.

Они говорят еще несколько минут, строят планы. Вешая трубку, Фрэнни испытывает странное волнение, почти благодарная за повод вернуться – будто там не случилось ничего важного, словно тот ужасный дом не стал источником всех ее несчастий.

– Мне нужно время, – говорит она доктору Пателу, начальнику хирургического отделения. – Мне нужен отпуск.

Хирург из Пакистана с мрачными нетерпеливыми глазами, он складывает руки на груди и качает головой.

– Боюсь, это невозможно.

Вдруг она начинает плакать. Она не знает, отчего, из-за давно умершей матери или потому, что решила, что жить так больше не может. Он смотрит на нее, потом протягивает коробку с салфетками и ждет, когда она