Книга Член общества, или Голодное время - Сергей Носов

Скоро она опять заговорила: “ Скажите, Олег Николаевич, глядя на меня, вы воображаете мелодию? Сознайтесь, внутри вас ведь что-то играет? ”

Внутри меня ничего не играло. “Вам Долмат Фомич сказал? ”

“А разве не так? Вы какой инструмент обычно воображаете – виолончель? ” – “Никакой. Я так не могу объяснить. Я просто музыку иногда слышу. И все ”. (Если бы я при этом знал названия всех инструментов… Ну, скрипка, ну, арфа, ну, барабан… “Виолончель ”…)

“И сейчас тоже слышите? ” – “Сейчас нет ”.- “А оркестр бывает? ” – “Ну, бывает ”.- “Симфонический? ” – “Не знаю.

Когда как. Когда симфонический, когда какофонический ”. “Неужели вы способны вообразить какофонию? ” – “Я нарочно не воображаю ничего. У меня само получается”.

Похоже, Зоя Константиновна была разочарована. Чтобы ее не расстраивать, я сказал: “Видите ли, сейчас я одержим полифонией ”.

Отчасти так и было: после того, как я сдал Достоевского, что-то во мне звучало полифоническое…

“ Олег Николаевич, а как вас величают любящие вас женщины?

” “Кто как, – отвечал я уклончиво (не хватало еще ей рассказывать, как меня в былое время жена привечала, пока не выселила из квартиры). – По-разному ”.

“Алик, Аленька, Алёнучка… – фантазировала Зоя

Константиновна, уже захмелевшая.- Олег… Да! Олег.

Замечательное имя. Олег Николаевич, я вас буду называть

Олегом. Разрешаете? ”

Тем временем настала моя очередь предложить фамилию малоизвестного литератора второй половины Х I Х века. Из малоизвестных я никого не знал, шутки ради я назвал фамилию моей бывшей жены, разумеется, девичью: “Хвощинская!”

Со всех сторон закричали: “Большая медведица ”! -

“Пансионерка ”! – “Былое ”!

Профессор Скворлыгин даже привстал: “Провинциальные письма о нашей литературе ”! “Провинция в старые годы ”! – вдохновенно вспомнил Долмат Фомич. “ После потопа ”, – сказал с бакенбардами.

“ А ну-ка, – обратилась к сотрапезникам Зоя

Константиновна, – скажите, из какого это рассказа: “Бывали хуже времена… ””,- но закончили фразу все вместе:

“Подлее не бывало ”! – И тут же наперебой: “ Из

“Счастливых людей ”!..” – “Из “ Счастливых людей ”!..” -

“Из рассказа “Счастливые люди ”!..”

Стали подводить итоги. Долмат Фомич объявил победителем почему-то меня (что-то я все-таки недопонял в их правилах). Мне хлопали. Однако за Хвощинской статус “ малоизвестного литератора ” отказались признать. Говорили, что “ очень известная ”.

“Поздравляю, – проворковала Зоя Константиновна, положив мне на плечо сразу обе ладони. – Вы молодец ”.

Лариса убирала тарелки. Отдыхали. Прохаживались по залу, беседуя. Один библиофил музицировал на пианино, а двое других пели куплеты. “ На слова Мятлева, узнаете? ” – спросил Семен Семенович, проходя мимо меня.

Зоя Константиновна подвела меня к окну, отдернула занавеску-маркизу: “Вам нравится?”

Вид был действительно замечательный: Нева, крейсер “Аврора

”, гостиница не то “Ленинград ”, не то “ Петербург ”, как раз в те дни ее переиме новывали.

“ Как хороши, как свежи были розы! ” – ворковала Зоя

Константиновна.

Пили кофе с пирожными. Профессор Скворлыгин рассказывал о болезнях древних людей, о костях, которые он изучает, о том, что нет интересней науки, чем палеопатология.

Глава 4. Такое непринужденное интонирование…

Октябрь в Петербурге – скверное время. Листья гниют под ногами.

Сыро, дождливо, собачье дерьмо… Не листопад. Листопад листолежем сме нился. Листогнилом. Где уж тут золотая осень! Еще, может, в Пушкине – золотая, или в Павловске, может, она золотая, там ведь так посадили деревья, что листья цвет не сразу меняют, не вперемежку, не как им вздумается, а радуя глаз: желтые пятна, багровые пятна, зеленые пятна еще.

Музыка парков. А на вокзале другая музыка. Духовой оркестр играет у Витебского. В открытый чемодан кидают рубли. Можно “Татьяну ”, а можно “На сопках Маньчжурии ”. Всё – “На возрождение духовой музыки

” (табличка). На Сенной у метро поскромнее оркестрик, менее слаженный. Мэр города обещает к Новому году открыть подземный переход и новую подземную станцию, сопряженную с уже имеющейся. “Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви ”. Иностранные вывески появились на Невском.

С энтузиазмом играют у Елисеевского. В основном то, что волнует нацио нальные чувства проходящих мимо американцев. Но туристов немного. Не сезон. И потом еще не оправились после путча.

Боятся. Около Гостиного двора сумасшедший карлик с выпученными глазами и с гитарой – истошно орет. Он бьет по струнам без всяких аккордов и что-то выкрикивает невразумительное, подпрыгивая и подергиваясь. Вокруг толпа. Одни смеются, другие совсем не смеются.

Нет листьев на Мойке. Липы спилены. Пилили липы пилой.

Конечно, это были липы, а не тополя. Я хорошо помню.

Просто мы когда-то по какой-то весне из клейких липовых листочков придумали салат со сметаной – экстравагантную закуску на тридцатилетие художника Б. Он отмечал юбилей в огромной мастерской у Синего моста, которую арендовал в складчину с тремя другими художниками. Б. писал горы, вулканы и лунные ночи. Ему подарили набор из тридцати граненых стаканов и будильник, облагороженный гравировкой:

“Не спи, не спи, художник, не предавайся сну ”.

Костя-примитивист блевал в Мойку клейкими липовыми листочками. Зато много на Введенском канале. Тополиных.

Мокрые, чавкают, когда ступаешь. Канала нет. Давно закопан. Есть только улица, носящая имя Введенский канал.

От невзрачной стены Военно-медицинской академии оттопыривается пивной ларек, похожий на огромную бородавку. В розлив. А не в разлив. И с подогревом.

Функционирует до полуночи. Иные спать укладываются в кучу мокрой листвы. Холодает. “Зачем не забираете пьяных?

Замерзнут! ” – возмущалась Екатерина Львовна, сама подшофе. Пьяненькие лежали повсюду.

В остальном Екатерину Львовну власти вполне устраивали. Ее бутербродное дело заметно расширилось. Она нашла компаньона – спившегося майора в отставке, с которым можно было поговорить о политике, благо продажа имущества остановилась на телевизоре.

Они смотрели новости и заинтересованно их обсуждали.

На телевизоре лежала кулинарная книга из библиотеки покойного Всеволода Ивановича Терентьева, столь крупнообъемному предмету не нашлось места у меня на антресолях. Строгостью и обстоятельностью веяло от этой книги. Я сначала боялся, что и она окажется на сенной барахолке, но, почувствовав отношение к ней Екатерины