Книга Массажист - Михаил Ахманов

Он стоял на самом краю бездны.

Внизу, прячась в предрассветном сумраке, топорщили голые ветви деревья, меж их стволами смутно просвечивал белым осевший мартовский снег, кое-где, на дорожках и на площадке с песочницей, виднелась земля – темная, голая, сырая. Ни движений, ни шорохов; только в дальнем конце переулка, у речки Карповки, погромыхивал первый трамвай, скрипел пронзительно колесами, лязгал на стыках рельсов. Но эти звуки были далекими и как бы нереальными, не нарушающими утреннюю тишину. Она висела над дремлющей Петроградской стороной, над крышей дома, утыканной антеннами, над улицами и дворами, и над небольшим парком, что протянулся до Малой Невки, к набережной, носившей странное название Песочная. Повсюду – тишина, безлюдье… Ни машин, ни торопливых прохожих, ни мамаш с колясками и детишками, ни псов с хозяевами на поводках. Псов и детей он не любил. Особенно псов – собаки питали к нему стойкую неприязнь и норовили укусить.

Бездна, раскрывшаяся у самых ног, ощутимо притягивала к себе. Если сомкнуть веки, казалось, что стоишь на горной вершине и внизу не жалкий сорокаметровый обрыв, а настоящая пропасть, падать в которую предстоит часами, днями, годами… Возможно, веками. Он бы хотел умереть такой смертью, падая в невесомости, в пустоте, и зная, что тело его будет странствовать в этих просторах от одного берега вечности до другого и никогда не сгниет, не подвергнется тлену и разложению, и не достанется на корм червям. К червям, а также к гусеницам, улиткам, змеям и ко всему, что ползает и извивается, он питал еще большую ненависть, чем к собакам. Впрочем, он вообще не любил животных, да и к людям относился без большой приязни. Но с людьми приходилось жить, говорить, вступать в контакты, охотиться на них и даже касаться ладонями их обнаженных дряблых тел, и потому он научился скрывать свое отвращение. Пожалуй, он не испытывал этого чувства лишь к молодым красивым девушкам, чья плоть была упругой, крепкой, а кожа пахла ароматом роз. Но девушек он к себе не водил.

Холодный мартовский ветер забрался под куртку, залез под свитер, заставив его вздрогнуть. Он ощутил озноб, попятился к чердачной двери, не спеша спустился в полутемное низкое помещение чердака, к люку. Он очень берег свое здоровье; собственно, все, что он имел, заключалось в нем самом, в его сокровищах, в Охоте и небольших, от случая к случаю, развлечениях. Связи с другими людьми, как сами люди, ценности не представляли; ни люди, ни их надежды и желания, их ненависть и любовь, самоотверженность и честолюбие. Всего лишь груды жира и костей, обтянутые дряблой кожей, заросшие частично шерстью; парад мясных, слегка одушевленных туш. Будущий корм для червей.

Он протиснулся в люк, закрыл его, спрыгнул со ступеньки складной алюминиевой лесенки и резким движением послал ее вверх. В закуток, отгороженный от общей площадки последнего, двенадцатого этажа, выходили двери двух принадлежавших ему квартир: справа – старой, где он ел, спал, читал, работал и временами смотрел телевизор, слева – новой, где он жил. Ибо жизнь – истинная жизнь, которую ему хотелось бы вести – состояла в том, чтоб любоваться своими сокровищами, перебирать их, трогать, взвешивать в ладонях, нежно поглаживать и ласкать, наслаждаясь ни с чем не сравнимым ощущением обладания. Это чувство было близким к оргазму, но совершенно самодостаточным, не требующим участия других партнеров и даже отвергающим их со страхом; мысль, что кто-то увидит его богатства, притронется к ним, казалась не просто пугающей, но кощунственной. Бог в его храме был один, и полагалось, чтобы ему служил только один жрец. Один-единственный.

Он распахнул правую дверь, постоял недолго у левой, ведущей в пещеру сокровищ, но не коснулся блестящей латунной ручки. Он редко заглядывал сюда по утрам; утро и весь последующий день подчинялись привычному распорядку, нудному и серому, будто ноябрьский ливень. Гимнастика, завтрак, работа, обед и снова работа, беготня по клиентам и пациентам; чьи-то шеи, спины, ляжки и задницы, выпирающие хребты, мышцы, сведеные вечной судорогой, и пораженые ревматизмом суставы… Не жизнь – существование, скрашенное лишь Охотой, поиском того, чем он способен завладеть…

Но вечер принадлежал ему. Только ему! Вечером он мог работать в своей крохотной мастерской или бродить по улицам, по кабакам и магазинам, мог перемениться, принять, подобно оборотню, любую из своих личин – тоскующего от безделья нувориша, миллионера-сноба, скупающего антиквариат, или фата, ценителя девичьих прелестей, а если угодно – бандита из самых крутых; он был силен, жесток и многое знал о хрупком несовершенстве человеческого тела. Но чаще метаморфоза совершалась здесь. Здесь, у храмовых врат, перед входом в пещеру сокровищ, в его убежище, его дворец, защищенный бетонными стенами, решетками и бронированной дверью. Здесь он становился самим собой, Гаруном ар-Рашидом, сказочным калифом, который надумал посетить свою сокровищницу, и это было самое любимое, самое приятное из всех возможных превращений.

Сегодня, сказал он себе. Сегодня вечером. Или, быть может, завтра. Но не раньше, чем будет куплена т а ваза. Т а ваза, для которой приготовлено т о место – на филигранном, французской работы поставце, под пейзажем Франческо Гварди – вид на Венецию в полдень с моря… Справа от двух старинных клинков, слева от настенных майсеннских тарелок… Там она будет смотреться лучше всего. Сабли в серебристых ножнах, голубовато-зеленый клыкастый дракон и лазуритовый оттенок венецианской лагуны…

Кивнув, он перешагнул через порог.

* * *

К работе полагалось приступить в девять тридцать.

Ровно в девять массивные двери центра с протяжным скрипом закрылись за ним. Тридцать минут уходило на то, чтобы раздеться, принять душ (обязательная процедура для всех без исключения сотрудников), облачиться в белоснежную униформу и подготовить кабинет: махровую простыню – на стол, флакончики с маслом и баночки с мазями – на подоконник, ширму – к кожаному диванчику. Еще проветрить и включить магнитофон с бодрящей, но неназойливой музыкой. Музыка тоже относилась к числу обязательных процедур; за этим, с чисто немецкой пунктуальностью, следил Макс Арнольдович Лоер, заместитель директора.

– Баглай! – окликнули сзади, когда он поднимался по лестнице.

Худой длинноногий Жора Римм спешил, перепрыгивая через две ступеньки; волосы собраны в пучок, плащ болтается словно на вешалке, глаза за стеклами очков кажутся неестественно огромными. Его настоящая фамилия была Рюмин, но как всякий уважающий себя экстрасенс он предпочитал работать под звучным псевдонимом. Это придавало ему ореол загадочности, столь необходимый в ремесле целителя-ясновидца.

– Сегодня твоя аура угольно-черная, – сообщил Римм, подрагивая ноздрями. – Вчера была темно-фиолетовая, а позавчера – грязно-коричневая. Плохи твои дела, Баглай! Все верхние чакры засорены, связь с космосом прервалась, а в свадхистане[1]такое творится… Ладно, не буду тебя расстраивать. Только предупрежу: гляди, не изнасилуй под вечер одну из своих старушек.