Книга Исход - Петр Проскурин

Как и все здесь, она на людях звала его: «Скворцов», но про себя называла «Володей», а он ее всегда «Шура», «Шурочка», «Шурочек», «Шурок», и ей было смешно: еще немного и получалось «шнурочек» или «шнурок».

Шура ждала этой минуты, знала — она наступит. Знала, что никто не поможет ей и не скажет, где Володя и что с ним. Вот уже недели три назад, после операции, Володя приходил к ней. Она как раз спала, она узнала его во сне, почувствовала его запах и даже потянулась к нему губами, но окончательно проснуться не могла, а он не разбудил, постоял возле, час или два, все это время она спала и стала дышать ровнее и глубже; уходя, он поцеловал ее. Тогда она не почувствовала никакой тревоги, только радость от того, что он рядом, она была очень слаба тогда и все время спала. А сейчас все чаще ее охватывала неясная тревога, Володи нет, все улыбаются, ободряют ее и не говорят правды. «Все кончилось в ее жизни, больше ничего не будет; нет, — сказала она себе торопливо, испуганно, — нет, нет, ведь так не бывает, так нельзя.

Почему? Вот придет самолет, ее погрузят, потом выгрузят, и следы сотрутся, в мире столько людей, их следы долго не держатся. Нет, нет! Лучше бы она никогда его не знала и лучше бы не было…»

Она хотела сказать: «Лучше бы не было жизни», — и побоялась, она повернула голову и увидела рядом переспевшую черно-красную ягоду земляники, крупную, отяжелевшую от времени, и расплакалась судорожно, хотя плакать ей было нельзя.

— Хватит, перестань, — услышала она настойчивый, мягкий голос и умолкла, не отнимая руки от глаз (лежала она навзничь, потому что иначе лежать ей было нельзя). По голосу она узнала Павлу. Шуру смущала эта женщина, которую все любили в отряде, и ласково, несмотря на возраст, называли «мамашей», а она, Шура, не могла себя пересилить и относилась к Павле настороженно и недоверчиво; иногда она ловила на себе взгляд Павлы, пристальный, как бы изучающий, и смущалась, и все никак не решалась спросить о Павле у Скворцова, хотя знала, что они из одного села.

— Не плачь, — повторила Павла и села рядом на траву, прямо вытягивая уставшие ноги. — Тебе нельзя плакать. Он цел будет, а тебе вредно, не надо, перестань.

— Кто — он? — Шура отняла руку от глаз, и ей в глаза упало отраженное от зелени солнце. Павла в повязанном низко на брови темном платочке, в чистой гимнастерке, заправленной в брюки, поправляла ей постель.

— Вон ты как наревелась… — сказала она негромко и ласково, встряхивая подушку. — А из-за чего, спрашивается, из-за чего?

Шура промолчала, удивляясь тому, как ее сильно потянуло на ласковый, чуть хриплый бабий голос.

— Э-э, девонька, все зарастет, брось, из головы выкинь, попомнишь меня. Ты молодая, по тебе еще много лиха прокатится, радость будет и от слез не уйдешь. Слышь, — сказала она, внезапно поворачивая голову и ловя глаза Шуры, — слышь, ты его люби, он хороший, я знаю.

— Что? Что? — беспомощно сказала Шура, шевеля худыми пальцами у самого лица. — Откуда вы знаете?

— Уж знаю, если говорю.

Шура, зажимая уши и до боли зажмурясь, попросила:

— Перестаньте! Перестаньте! Ничего мне не надо! Оставьте меня, я все равно умру, я знаю…

— Ну, это ты зря говоришь. Мы, бабы, живучие, как кошки. Все пройдет, приживется, попомнишь мое слово… Ты на меня не гляди, — сказала она немного погодя. — Это ведь я только с тобой такая. Вот у тебя как волосы свалялись, дай-ка я расчешу тебя, не хочешь? Ну, сама, на-ка гребень, держи. Хороший мужик Скворцов, ведь он у тебя первый? — добавила она без всякой связи.

— Ну, что тебе надо, Павла? — спросила Шура. — Что-нибудь случилось? Почему ты молчишь?

— Не бойся, ничего с ним, с твоим Скворцовым, не случилось. — Павла легко встала с земли. — Только вчера видела, — соврала она, держа в опущенных руках автомат за ремень, приклад касался земли. — Только вчера видела, — упрямо повторила она, — с задания да на задание. Куда-то за линию уходил… Не пугай себя — цел.

Павла пошла, не оглядываясь, а Шура лежала, глядела в просвет между ветками навеса в небо и говорила себе непонятные и странно волнующие слова: «Господи, спаси его. То, что Павла сказала, неправда, его не было вчера, я знаю, чувствую. Господи, спаси его ради меня. Я хочу, чтобы он остался живой. Он нужен мне, только он мне нужен. Я люблю его. Слышишь, я люблю его. Я не могу без него, я просто умру, незачем будет жить. Господи, спаси его, ему очень плохо сейчас, я знаю. И еще — пусть придет скорее самолет. Я не хочу больше здесь оставаться, раз я не могу помочь ему. Я хочу улететь. Я не хочу больше здесь оставаться, я не могу больше ничего не знать о нем и слушать неправду. Господи, сделай так, чтобы завтра был самолет, или убей меня, я не могу больше ждать. Невыносимо ждать его и не уметь ему помочь. Я не хочу больше жить, я больше ничего не хочу, ничего, ничего, ничего… Спаси его, спаси только его, спаси его, спаси…»

Шуру эвакуировали на Большую землю на первом же самолете, прилетевшем сразу после наступления темноты, и у нее осталось такое ощущение, словно ее запихнули в холодный железный ящик и куда-то стремительно потащили. А потом она заснула, и во сне слышала несколько глухих, близких разрывов. Она не знала, что самолет благополучно прошел линию фронта и потом скоро стал снижаться, и Шура все спала и спала, и узнала, что все кончилось благополучно, лишь когда резина шасси упруго коснулась земли аэродрома и кто-то из раненых, громко, не скрывая радости, сказал:

— Ну, хлопцы, перескочили! Высший класс!

Шура еще с неясной ото сна и перелета головой попыталась приподняться на локти, она была пристегнута к носилкам на груди и чуть выше колен и бессильно уронила голову. Невероятно, что здесь нет немцев, неужели это может быть? Она ни о чем другом не могла думать. Ее вынули из самолета ногами вперед и, сильно приподнимая переднюю часть носилок, там, где была голова, понесли. Ей почему-то вспомнилось, как вынимают из русской печи хлебы; тело опнулось о ремни, она так и подумала, что ее вынули, и увидела широкое зеленое поле, несколько низких широких строений, людей и несколько самолетов.

Носилки с Шурой приняли из рук в руки и снова понесли: она видела пожилое приветливое лицо и никак не могла опомниться, потому что все проспала, и как перелетали линию фронта, и как стали приземляться. Она встретилась взглядом с пожилым и, очевидно, добрым человеком, и он улыбнулся ей:

— Здравствуйте. С благополучным прибытием, — сказал он. — Как, ничего самочувствие-то?

— Здравствуйте, — сказала Шура. — Здравствуйте. Где же это мы?

— Под Пензой, дочка, скоро и в Пензу появимся, а там — куда определят.

— Под Пензой? — повторила она, не выдержала и беззвучно заплакала. Пожилой отвел глаза и крепче взял ручки носилок.

— Эй, Сидоров, — сказал он потом. — Ровней неси, слышишь? — И Шура поняла что это специально для нее. — Теперь что, теперь немец сюда не достанет, руки укоротили сильно, не достанет. А ты, значит, тоже, дочка, того — сражалась? — сказал он, имея в виду такую ее молодость, и Шура улыбнулась.