Книга Исход - Петр Проскурин

— Конечно, — сказала она звонко, — сражалась, папаша. А что же здесь, и затемнения нет?

— Есть и затемнение, все есть, как не быть. Без опаски нельзя.

Она глядела на санитара и думала о Скворцове; она все время о нем думала и все время знала, что ему плохо, очень плохо.

15

Павла наконец вздохнула, когда отправили последних тяжелых раненых и когда она, вместе с остальными санитарами и двумя врачами, вернулась в расположение штаба. Павла походила по знакомой стоянке; жаркий, долгий день в самом разгаре, после возни с беспомощными, стонущими ранеными ей нравилось глядеть на здоровых людей, глядеть, как они жадно едят, как курят, как смеются и разговаривают, как чистят оружие или как сидят молча, уставив глаза в одну точку, со сжатыми губами и со сцепленными пальцами рук на коленях. Это были люди из группы резерва, их перебрасывали с одного места на другое, днем и ночью; эти группы созданы с тех пор, как немцы блокировали Ржанские леса, ими затыкали слабые места в обороне, и люди из этих групп были совсем обессилены частыми переходами и боями.

Павла старалась не вспоминать Васятку, но иногда, помимо ее воли, в сознании возникали то его цепляющиеся тонкие ручонки, то затихающий, совсем щенячий плач, она не находила себе места, пробовала курить, но ее только тошнило. Когда ей становилось особенно тоскливо и плохо, она приходила к Трофимову. Рядом с ним она успокаивалась; вначале она делала это неосознанно, потом вошло в привычку, и уже потом, через год примерно, она поняла, что не одна она хотела этого, хотел этого и Трофимов, если бы он был против, она бы никогда к нему не пришла. В первый момент после такого открытия ей стало не по себе, она постаралась припомнить подробности их встреч и разговоров, даже то, чего раньше не замечала, и, долго не раздумывая, пришла к Трофимову, дождалась, пока он останется один, и, щурясь, потому что в землянке сильно накурили, сказала:

— Слушай, Трофимов, — сказала она тихо, — ты себе в голову ничего не бери. Я так хожу…

— Как? — спросил он, от неожиданности растерявшись.

— Так… Хожу, и все. А ты бог знает что можешь подумать.

Трофимов подошел к двери; приоткрыл ее, темную, набухшую изнутри от постоянной сырости; в землянку понизу пошел сухой, морозный воздух, стоял февраль, и керосиновая лампа на минуту исчезла в клубах морозного пара вместе со столом и в оседавшем пару виднелся лишь красноватый маленький огонек.

— Дышать нечем, — сказал Трофимов, опять захлопнул дверь, подошел и сел рядом с Павлой.

— Ну вот, — сказал он, — ну вот… ходишь, тебе со мной теплее, а я стало быть — каменный?

— Ты одно к другому не примеривай, Трофимов, — сказала Павла, отодвигаясь, сел он слишком близко.

— Послушай, Павла…

— Ладно, ладно. Не нужно мне все это, ни к чему. Не хочу.

— Успокойся, Павла Алексеевна, — сказал Трофимов и отошел к столу. Он стоял к ней широкой спиной, туго обтянутой вытертой кожей куртки (трофей, снятый с убитого немецкого летчика).

— Ладно, ходи, если хочешь, — махнул он рукою, и Павла пожалела о сказанном ею. — Ходи. Только живому не стоит отдавать себя мертвым, зря ты, относись к жизни проще. Нас с тобой связывает другое — этого словами и не скажешь. До свидания, иди, Лопухова, отдыхай. И ни о чем таком не думай.

Он все не оборачивался, ей хотелось повернуть его к себе насильно своими большими огрубевшими руками, повернуть лицом и прижаться к нему всем телом, по-бабьи. Она сама не знала, что с ней творится, но сойтись с Трофимовым не могла.

16

Утром роса легла густо, обильно. Роса особенно сверкала на паутине, сработанной в укромных, защищенных от ветра местах. Сразу без туч встало солнце, и лес наполнился зеленоватым рассеянным и острым светом, хотя в низких местах, покрытых густой молодой порослью, еще было сумрачно и пахло прошлогодней лиственной гнилью, а на больших и малых озерах, на ручьях и луговинах тек, перемещаясь глубже, молочно-серый туман, и солнце поспешно рассасывало его, прижимая к земле, и он все больше редел, оседая на землю, на траву. Одинокие голоса быстро таяли в зелени. Распустившиеся, ставшие густыми и вязкими, старые леса поглощали посторонние шумы, как дождь, — неудержимо и жадно. Только недавно, несколько дней тому назад, во всю силу распустившиеся дубы еще не набрали в зелени своей листвы тех матерых темных оттенков, которые у них появятся через месяц, а листва берез уже успела приобрести зеленую, сочную яркость, говорившую о самой зрелости, о самой поре.

После отправки раненых, в полдень, Павла встретила Трофимова, встретила случайно, хотя все равно днем собиралась идти к нему. Он куда-то спешил вместе с Глушовым и Кузиным, и когда она поздоровалась, Трофимов остановился, а Глушов, недовольно глянув на нее, пошел с Кузиным дальше. У них были озабоченные, уставшие лица — никто из них, кажется, не спал в эту ночь. Трофимов, до сизоты выбритый и туго перехваченный ремнем в поясе, судорожно задавил неожиданный зевок.

— Что ты, Лопухова? — спросил он, придерживая приклад ее автомата. — Как себя чувствуешь?

— Здравствуй, Иваныч. Вот, решила куда-нибудь к огоньку поближе. Где у вас погорячее? Надоели котлы и тряпки.

— Здорово ты решила. — Он оглядел ее, чуть прищурясь и улыбаясь и скрытно любуясь ею. Он еле стоял на ногах от недосыпания; от него несло табаком, а маленькие серые глаза в воспаленных припухших веках казались еще меньше. — А начальство спросила?

— Что без толку спрашивать, Иваныч, я сама понимаю, где мне быть.

Трофимов задумался.

— Ничего ты не понимаешь, Лопухова. Сегодня к вечеру уходит группа к Желтанке, иди с ними. Там горячо, горячее некуда, — Трофимов вздохнул; шагах в двадцати остановившись, его ожидали Глушов и Кузин, и он повернулся к ним спиной, чтобы не видеть. Он сказал сейчас Павле правду, у Желтанки последние дни стало наиболее опасно и горячо, но он не сказал, что именно там намечался очередной прорыв, и лучше, если она будет там, в других местах выходить много труднее. Хотя, кто знает, может случиться наоборот; если главные силы прорвутся, немцы именно на них сосредоточат внимание, какой дурак начнет прочесывать зря пустые леса.

— Вот так. Все? Тебе больше нечего мне сказать? Меня ждут.

— Вижу, Иваныч, хороший ты мужик. Слушай, ты скажи мне, я ведь никому… Скворцов в трудном деле?

Павла заметила, как не то что дрогнул он, а чуть переменился в лице.

— Ты просто скажи — жив?

— И этого не знаю.

— Правда?

— Правда. Почему он тебя интересует?

— Земляк, ведь росли вместе, невесту его перед отправкой видела, волнуется, тоже не сладко ей, жалко.

— Как она, ничего?

— Ничего. Выкарабкается, молодая. До свидания, Иваныч, не горюй, вырвемся. Теперь вырвемся, увидишь.

Он ждал от нее других слов, и Павла знала каких, сказать их трудно, не выговариваются; это то же, если взять и раздеться у всех на глазах. Ей больно от невозможности сказать эти слова, больно за него, такого уставшего, измученного, — сердцем она чувствовала всю меру тяжести, легшую на него, недолго и надломиться. Он, видно, все прочел в ее глазах, точно тень прошла по лицу, он сделал движение к ней; Павла изо всей силы вцепилась в ремень, пальцы затвердели, и лицо затвердело, и это враз затвердевшее, ставшее огромным, лицо остановило Трофимова. Он резко, каблуками срывая с земли траву, повернулся и ускорил шаги к ожидавшим его Кузину и Глушову. Павла неподвижно, подавшись вперед, глядела ему в спину, — оглянись он, она бы не сдержалась и догнала бы его.