Книга Каллиграф - Эдвард Докс

Главный вопрос, сказал я себе, состоит вот в чем: намеревалась ли Мадлен изначально спать со мной? Нет, я так не думал. Неужели эти сводные сестрицы (смеясь и шутя) считали возможной физическую реальность сексуальной мести? Неужели одна из них радостно оставалась в тени, пока другая (с подпихиванием локтем и подмигиванием) занималась любовью с тем самым мужчиной (только что признанным предателем и разбивателем сердец) только во имя справедливости? Конечно, ревнивые состязания между людьми существовали во все времена – эти ночи с ни в чем не повинными случайными знакомыми из цикла я-покажу-этому-ублюдку-что-в-эту-маленькую-игру-могут-играть-двое, курортные романы по принципу ты-только-подожди-и-узнаешь-что-мне-на-тебя-наплевать… Но в большинстве случаев участниками таких оказываются одна женщина и двое мужчин – мужчина, которому она хочет навредить, и мужчина, которого она использует, чтобы навредить первому. Другие варианты крайне редки. Не слишком часто встретишь треугольник из одного мужчины и двух женщин. И еще реже эти женщины оказываются сестрами.

Ну, хорошо, допустим, между ними существует особая близость, истинное родство душ, просто умилительная женская дружба. Представим себе двух неразлучных сестер, противостоящих всему остальному миру. Предположим, что две оторванные от дома, одинокие девочки выросли, пестуя и лелея двойную печаль и ненависть. Что сделают эти двое, столкнувшись с живым воплощением того, что они более всего презирают, чему не доверяют, чего опасаются? Заставят заплатить этого болтливого, лживого ублюдка – да. Обмануть, дважды, трижды обмануть его; дергать его за нервы – да. Подцепить его на крючок, управлять им, запутать его, сбить с ног водить и водить его кругами – да и еще раз да. Но затащить его в постель и заниматься с ним любовью снова и снова, пока он едва не утратит способность ходить? Что же это за наказание?

Нет, Мадлен никогда не намеревалась спать со мной. Она сделала это потому, что – под влиянием момента – решила, что хочет этого. Затем она сообщила Люси, что это произошло всего раз или два. Но по мере того, как наши отношения углублялись – или, по крайней мере, продолжались – она обнаружила, что вынуждена лгать своей сестре – о том, как часто оставалась в моей квартире, о своих чувствах, о том, что происходит на самом деле, более или менее обо всем. Она обнаружила, что задерживается в Лондоне дольше, чем планировала; и что ей нравится компания, в которой она проводит время ожидания. (А ей действительно нужно было ждать? Ее квартира действительно так долго находилась в ремонте?) И где-то в разгар этих событий, совершенно случайно, она забыла, что должна ненавидеть меня, и время было упущено. Вот почему она и умчалась так стремительно, не откладывая отъезд ни на минуту.

А теперь, как все прочие смертные, она лжет сама себе.

А может быть, и нет. Может быть, я ошибаюсь. Геката обладала сердцем из застывшего яда, и даже если бы нашелся мужчина, способный растопить его, он бы неминуемо погиб, отравившись его испарениями. Может быть, проникающая в душу близость была для Мадлен просто психологической подготовкой перед последним пинком. И когда мы расставались, в глазах ее было раскаяние, а не любовь. Или не так?

И мои мысли опять закружились в водовороте. Уносясь в темный, глубокий омут.

Сейчас за окном уже прояснилось. Туман, в основном, уже вернулся назад, к реке. Масляные обогреватели наконец справились со своей задачей; они тихонько урчали, словно вели между собой странный разговор на чужом языке. Света стало больше, и я возвращаюсь к «Женскому постоянству».

Мне обычно не нравится буква N – на мой взгляд, в ней есть какая-то чрезмерная строгость или неприятная поза: худой и обиженный младший братец буквы М. Но я горжусь тем, что сделал, чтобы заставить запеть ее.

Уж сутки любишь ты! Но что ж Ты завтра скажешь мне, когда уйдешь?

Я ужасался при мысли о том, что Мадлен могла оставить в городе часть своих вещей – в ванной комнате, в кухне, в спальне. Я боялся вида собственной студии. Я молился, чтобы моя квартира не присоединилась к отступающим, сдающим боевые позиции батальонам моей памяти.

Если женщина говорит, что не хочет вас больше видеть, поверите ли вы ей на слово? Или вы сочтете, что знаете ее лучше, чем она сама себя знает? Осмелитесь ли вы утверждать, что лучше знаете, что хорошо для вас обоих? И что вы докажете, если поползете по ее следу: что любите ее или что вы слишком слабы, беспомощны и убоги, чтобы заслужить ее любовь? И во имя чьей выгоды и счастья стоите вы на коленях? Ее? Конечно, нет. Истинная любовь – это на три четверти эгоизм и на одну четверть идолопоклонничество.

Но храбрецы и дураки всегда идут на это. Может быть, нам кажется, что мы в состоянии сказать ей что-то особенное, совершить некий благородный жест, нечто, способное представить все в новом, более ясном свете, нечто, способное изменить ее отношение…

Во всех рукописях стихов начертание буквы N было моим собственным изобретением. Мне осталось сделать еще три штриха, но я хочу немного подождать. Если и есть что-то, без чего каллиграф не может обойтись, так это твердая рука.

И тогда работа будет сделана.

На следующей неделе я проверю все с лупой в руках, но думаю, что я справился с заданием: тридцать стихотворений, и ни одной ошибки. Хотя что-то все-таки есть в этом «Женском постоянстве».

29. Прощание, запрещающее грусть

Связь наших душ над бездной той, Что разлучить любимых тщится, Подобно нити золотой, Не рвется, сколь ни истончится.

Как ножки циркуля, вдвойне Мы нераздельны и едины: Где б ни скитался я, ко мне Ты тянешься из середины.

Кружась с моим круженьем в лад, Склоняешься, как бы внимая, Пока не повернет назад К твоей прямой моя кривая.

Куда стезю ни повернуть, Лишь ты – надежная опора Того, кто, замыкая путь, К истоку возвратится скоро.[122]

Я вернулся в свое логово, и тут, к моей радости, оказалось, что все решения уже приняты за меня. Еще нет шести утра, а я уже пью чай и слушаю «Короткую мессу» Моцарта. Писем не было. И телефон молчал, точно так же, как и прочие предметы мебели. Нет, моя квартира вела себя совсем не так плохо, как я боялся. А я сразу перебегал на другую сторону дороги, как только видел, что ко мне направляется моя память. И вообще, невозможно чувствовать себя несчастным в обществе Моцарта.

После пребывания в доме Уильяма оказалось, что я самый настоящий «жаворонок». Я отправлялся в постель в половине десятого с Джоном Донном и просыпался в пять утра вместе с моими скептическими товарищами, жителями Лондона, – ироничными поклонниками утреннего бега, ухмыляющимися мусорщиками в грубых перчатках, загрубевшими торговцами овощами, которые недоверчиво качали головами и бормотали себе под нос что-то, разглядывая нелепые тела пастернака. Нам обещан рассвет. Но нас не так легко убедить: мы поверим в него, когда увидим своими глазами. Холодная, сырая, тусклая и темная, жизнь кажется одной бесконечной сатирой на саму себя. Это «Путешествия Гулливера», у которых нет читателей. Завтра начинается ноябрь, и уже мрачной поступью приближается Рождество. Жирный Маммона поцеловал дорожный асфальт, и они вместе проверяли теперь лампочки красных фонарей.