Книга Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

Настя боялась, что я не приму еще не родившегося младенца. Что я улыбаюсь ей, из последних сил заставляя себя разжать стиснутые зубы. Притворяюсь обрадованным, боясь огорчить ее, маленькую, несчастную девочку с лицом, покрытым красными пятнами, с огромным, по сравнению с худеньким телом, животом. Сам же не верю ей ни на грош и думаю, будто от отчаяния кинулась в объятия какому-нибудь чабану. Мне пришлось постараться, чтобы доказать обратное.

— Я попал в очень странное место и готов поверить в любое чудо, — терпеливо объяснял я, на разные лады повторяя одну и ту же мысль снова и снова. — Но все это не имеет значения, потому что я люблю тебя…

Наверное, для испуганной беременной женщины мои объяснения были чересчур длинными и путаными, но я не сумел подобрать подходящих слов. Для Насти главное было слушать мой голос, который она уж и не надеялась больше услыхать, и ловить его интонации — по ним-то она читала меня как открытую книгу. Мой голос не мог ее обмануть: я верил Насте — по крайней мере не меньше, чем самому себе. А себе… до конца поверить всему виденному и слышанному за эти часы или месяцы я так и не сумел.

Настя родила дочку. Мы назвали ее Анной — в честь Настиной бабушки, умершей от тифа в Мировую войну. Роды были трудными, Настя потеряла много крови, но все обошлось. Старый фанец имел основательные познания в медицине, к тому же в оазисе жила хорошая повитуха. Как бы то ни было, через две недели опасность миновала, и наша жизнь вошла в новое русло.

Теперь фан-цзы семейства Пришвиных мало чем напоминала то пустоватое, тихое жилище, в котором мы с Настей провели первые месяцы нашей совместной жизни, где мы безоглядно предавались любовным утехам и строили планы на будущее. Оно огласилось детским плачем, стало одновременно прачечной с коловращением пеленок и распашонок и храмом, где все дружно молятся маленькому божеству.

Моя постель переместилась к дверям, так что в любое время дня и ночи я мог наблюдать дворик, перегороженный веревками с сушившимся бельем. Мужчине всегда трудно свыкнуться с мыслью, что нас уже не двое, а трое. Тем более мужчине, проспавшему царствие господне. И теперь я учился быть отцом, и наука эта ох как непроста!..

Шло время. Анютка подросла и окрепла. У нее сформировался характер: она была требовательной — до неистовости и отходчивой — обид не помнила. Дочка была невероятно упрямым и неугомонным ребенком — если ей приспичило, непременно добьется своего, невзирая на все Настины уговоры и убаюкивания. Ни грудь материнская ей не нужна, ни погремушки. Хочу Луну с неба — вынь да положь… Веселиться Анька тоже умела — когда праздновала победу. И шутить научилась едва ли не с пеленок.

Настя с готовностью вручала мне дочурку, но Анька тотчас начинала брыкаться, выворачиваться из моих рук и реветь басом. Не нравился ей, хоть убей, ни мой мужской запах, ни мой грубый голос, ни колючие усы. Настя всякий раз не выдерживала и забирала ее к себе. Так что ничего хорошего из моего отцовства пока не выходило.

Я уже не помню, как вели себя в ее возрасте мои младшие сестры и братья. Наша мать обо всем на свете имела собственное мнение, и переубедить ее, по крайней мере в семейных делах, было невозможно. Она старалась как можно реже передоверять грудничков кому бы то ни было — даже старшим детям. Ну а мальчикам — особенно. «Не надо лишать их детства, — отвечала на резонные замечания отца и деда. — Еще успеют понянькаться». И вместо того чтобы укачивать или перепеленывать младшеньких, я гонял по двору мяч или играл с соседскими мальчишками в казаков-разбойников.

Но вот когда они малость подрастали, а наша мама снова ходила с большим животом, наступала моя очередь. Я играл с братишками и сестренками, кормил их кашкой-малашкой и поил простоквашей, обучал тем немногим житейским премудростям, что успел постичь сам. Так было принято в семьях и-чу — тут уж никуда не денешься. Ведь отец и дед вечно пропадали на службе.

А потом я поступил в школу и-чу, и мое место заняла сначала Сельма, потом близнецы — в многодетной семье все перемены повторяются снова и снова.

Тревожные, противоречивые вести приходили из-за северной границы, и не было больше сил сидеть в дальней стороне, бездейственно наблюдая за происходящим. То студеный борей, разогнавшийся и раскалившийся над пустыней, приносил слух, будто началась война с Московией; а после оказывалось, что это всего лишь стычка на границе. То к нам докатывалось известие, будто чудовища пожрали десять городов и подбираются к Столице…

И вдруг караван, идущий из Коканда, доставил совершенно удивительное сообщение: в Сибири новый переворот. К власти на гренадерских штыках пришел князь Виссарион Удалой и в одночасье поменял всю внутреннюю политику. Объявлена полная амнистия и-чу, Гильдия восстановлена в правах, ей возвращается конфискованное имущество, а Корпусу Охраны изрядно прижали хвост.

Поначалу я не поверил ни одному слову тощего бухарца в полосатом халате, которого привел в нашу фан-цзы Ли Хань. Болтуна мы, понятное дело, накормили-напоили, а когда верблюды ушли на восток, добросовестно перемыли ему косточки. Но затем эти поразительные новости начали подтверждаться из самых разных источников. Расходясь в деталях, сведения совпадали в главном: князь, безжалостно подавив всякое сопротивление, провозгласил себя Верховным Правителем Сибири и теперь круто рулит, разворачивая огромный государственный корабль. Мачты скрипят, паруса рвутся, киль царапает отмель, но капитан упрям, как тысяча степных ишаков.

И во мне росло убеждение: не могут все эти разнокалиберные рассказы, слухи и сплетни исходить от жандармов, стремящихся заманить в ловушку беглых и-чу. И еще в одном я был уверен: если сейчас забояться и пережидать, дальше и подавно с места не сдвинемся.

Многое из увиденного мною будущего я позабыл сразу же, слишком многое. Потом долго мозги напрягал, заговаривал себя и кое-что вспомнил. Но с самого начала я знал главное: как, когда и от чего погибнет моя любимая. И во что бы то ни стало должен был «перевести стрелку», пустив наш поезд по другой колее. Или судьбу не обманешь?..

И еще несколько важных вешек на жизненном пути я держал в голове. Первая из них касалась нашего возвращения. Мне запомнилось: сейчас Настя не согласится ехать домой и своими женскими способами сумеет обуздать мой порыв. А спустя два или три года внезапный налет джунгарцев заставит нас бежать — бежать сломя голову, бросив нажитое. Мы будем идти по берегу горной реки и попадем в руки пограничников. Дальше был пробел…

Бот она, подходящая возможность все изменить. Вдруг достаточно единожды выскочить из накатанной для тебя колеи, чтобы в клочья порвать тенета — освободиться от навязанной свыше судьбы? И я решил не сдаваться и как можно скорей увезти жену и дочку в Сибирь.

Я долго думал и наконец избрал тактику: ни о чем не просил Настю, но подробно пересказывал ей новости, пришедшие с севера. Я безропотно выполнял все поручения жены, стал меньше говорить, меньше есть, чаще уходил в пустыню. Я еще сильнее почернел и похудел и совсем сделался непохож на исконного сибиряка, которого Настя когда-то встретила на ярмарке.