Книга Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона - Никита Василенко

трибун подвел сарматку к единственному каменному строению на Юрьевой горе, дому Смилы. В большой комнате продемонстрировал жрице сундук Доброгаста. Достал оттуда несколько увесистых мешочков, набитых золотыми солидами и серебряными денариями. Жестом предложил заглянуть в сундук, доверху заполненный серебряными изделиями: вазами, статуэтками, кувшинами и кратерами, инкрустированными драгоценными камнями.

Лицо сарматки раскраснелось от волнения. Она что-то гортанно произнесла и рассмеялась.

– Я так понял, что за все это ты можешь вывести и своих солдат. Но только римлян, – пояснил Лют.

Константин Германик, поколебавшись, заявил:

– Переведи, что мне надо будет возвращаться через антские земли. Поэтому я настаиваю на том, что освобождены должны быть все анты, пребывающие в крепости. Если сарматы их перережут, самим римлянам далеко не уйти.

Услышав слова Люта, сарматка взвизгнула от негодования и, брызгая слюной, разразилась варварской филиппикой.

Константин Германик даже не удосужился выслушать до конца перевод сказанного ею. Направившись к выходу, непреклонно, как подобает римскому офицеру, бросил пирату:

– Объяви сарматке, что у меня в тайнике груз оружия, которое я предполагал продать в Самбатасе. Длинные спаты; железные, а не бронзовые наконечники для стрел; уздечки и пехотные шлемы с конскими гривами. Также редкая ткань пурпурного цвета, из которой шьют убранство для императоров и их жен. Отдам все бесплатно. Условия выхода из крепости я, трибун Галльского легиона, намерен обсуждать только с одним из военачальников князя степей… При этом он должен быть равным мне по званию. Таковы правила ведения переговоров в Империи, изменить их не в моей власти.

Лют и сарматская жрица, соблюдая все правила предосторожности, спустились по найденной антскими мальчишками веревочной лестнице к основанию Юрьевой горы. Дождавшись, пока они скрылись из глаз в дубовой чаще, Германик посмотрел на небо. Солнце стояло в зените. Полдень. Штурма сегодня не будет. На ночь глядя ни одно войско на стены не полезет.

«Однако хотел бы я знать, насколько серьезна конфронтация сарматов с готами? В любом случае этим надо воспользоваться. Но как?» Эта мысль не давала трибуну покоя. Он не хотел признаваться сам себе, но единственным разумным выходом представлялось обратиться за советом к хитроумному греку. Наконец, смирив самолюбие, римлянин с неохотой направился к крутой лестнице, ведущей во двор крепости.

Принял от Аттика поводок с Цербером и, с силой почесывая собаку за ухом, поведал о перипетиях сегодняшних переговоров. Бывшего актера в комнату с сокровищами Доброгаста не пустили, а значит, он не увидел самого интересного. Поэтому он, вытянув худую шею, жадно все выслушал. Затем удовлетворенно хлопнул себя по ляжкам:

– Удалось, командир! Клянусь тенью Софокла, удалось!

Что именно удалось, Германик так до конца и не понял. Его в очередной раз поразила наглость провинциального актера, умудрившегося сослаться на трагика Софокла, как на своего недавнего знакомого. Эллия Аттика, видно, собственная реприза вовсе не смутила. Напротив, он с жаром стал указывать трибуну на необходимость «сыграть в кости с тупыми сарматами». Как? Да очень просто! В следующий раз, когда явятся послы от «владыки степей», выдвинуть противнику новые условия. К примеру, отступить от стен крепости на возможно большее расстояние. Даровать осажденным десяток лошадей, которые могут понадобиться римлянам и антам для транспортировки поклажи. Дозволить взять с собой все, что может унести взрослый человек.

Понятно, что условия не просто невыполнимые, но оскорбительные. Когда же послы сарматов возмутятся, следует просто показать им в сторону лагеря готов, намекнув, что там будут посговорчивее.

Глава ХLVIII

Сарматский тысячник

Ни вечером, ни тем более ночью гостей с той стороны не наблюдалось. Оно и понятно. Шастать в темноте по ярам с факелами означало для сарматов как минимум неприятный разговор с временным союзником, как максимум – окончательный разрыв с готами и вооруженное противостояние.

Константин Германик забылся тревожным сном. Под утро его разбудил крик петуха. «Откуда взялся петух?! – спросонок подумал римлянин. – Смила, помнится, говорила, что всю живность давно порезали. Солдат-то кормить надо, а подвоза нет!»

Когда он наконец осознал этот факт, то вскочил с жесткого ложа: мешков с песком, накрытых запасным плащом.

«Конечно же! Это опять Лют шалит! А ор петуха выбрал оттого, что крик альбатроса обязательно насторожит вполне возможную в нынешней ситуации готскую разведку. Готы ведь на море выросли, им ли не знать, что альбатросы в степь не залетают!»

– Иннокентий, Калеб – на стену! – отдал приказ командир. – Аттик, ко мне. Помоги с панцирем!

Грек был тут как тут, благо, лежал рядом с Цербером, а верный пес спал рядом с хозяином. Актер принялся ловко вставлять штыри в петли кованого панциря, скрепляя таким образом нагрудник и наспинник. Затем, для верности, затянул все с каждой стороны крепким поясом. Теперь, представляя собой единой целое, блистающий доспех мог выдержать любой коварный удар, не развалившись на части.

По собственной инициативе грек достал из мешка римского офицера парадный шлем с красным гребнем.

– Так считаешь? – коротко осведомился у актера трибун Галльского легиона.

– Ты идешь на встречу с военным твоего звания, – напомнил Аттик. – Порази его!

Покончив с экипировкой, римский офицер направился к лестнице, но, поймав умоляющий взгляд грека, на мгновение задержался:

– Ладно, любимец Мельпомены, можешь пойти со мной. Где Иннокентий? Пусть за Цербером посмотрит!

Когда трибун с Аттиком дошли до вчерашнего места встречи на стене, оказалось, что послы уже ждут. Посланников было трое. Разумеется, Лют. Амага, то ли жрица, то ли отставная жена предводителя степняков. И – худощавый черноволосый и кареглазый сармат, с продолговатым, можно сказать, даже гармоничным лицом. Хоть степняка несколько старили усы и короткая бородка, но был он явно одного с трибуном возраста, немного пониже ростом высокого от природы Германика, но шире того в плечах. Ноги чуть кривоваты, как у всех конников, севших на лошадь прежде, чем научились ходить на своих двоих. Длинная белая рубаха, красные штаны, вправленные в мягкие сапожки. Впрочем, одежда, вернее ее детали, была скрыта броней.

Судя по вооружению, это был не простой боец. В руке он держал дорогой, даже по столичным меркам, бронзовый шлем всадника. Работа знатного мастера. Нащечники имели полукруглый вырез, чтобы их хозяин мог все слышать, ориентируясь в грохоте конной стычки. Небольшой, но широкий назатыльник крепился к шлему кожаными ремнями. На войне он предохранял от рубящего удара сверху, во время перехода его можно было просто отстегнуть.

На степняке ладно сидела кавалерийская кольчуга с разрезом у бедер. Железные продолговатые бляшки, искусно пришитые к кафтану из грубой кожи, металлической чешуей защищали тело сармата. Спата на левом