Книга Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен

– И если мадам де Клериси не вернет долг, вы банкрот?

– Именно.

– И вы предлагаете мне поверить в это? – Жиро презрительно рассмеялся.

– Нет, – ответил я, направляясь к двери, потому как терпение мое подходило к концу, и я не видел иного пути избежать ссоры. – Можете думать, что вам заблагорассудится.

Бросив от двери последний взгляд на лицо Изабеллы, я увидел на нем выражение, заставившее меня перенестись в дни школьных каникул, когда мы вместе бродили по лесам Хоптона и были, смею признаться, весьма подвержены сантиментам.

Глава XXII

Дом

Les plus généreux sont toujours ceux qui n’ont rien[105].

События во Франции, ужасные сами по себе, потрясли все народы. Даже дремлющий Северный Медведь пробудился от сна и в раздражении жестоко прошелся когтями по статьям Парижского мира[106]. Американцы, наши собратья по части энергично думать, говорить и действовать, подняли большой шум против нас за то, что Британия позволила злосчастной «Алабаме» покинуть наши берега, полностью готовой для разрушительных набегов на торговлю[107]. Дух соперничества и борьбы витал во всем мире. Всегда дружившие народы питали в себе воображаемые обиды на соседей, и все, у кого имелся скелет в шкафу, спешили выставить его на публичное обозрение.

Пронесшийся по школьному двору слух о драке пробуждает скрытые страсти, и многие мирные до того кулаки начинают вдруг чесаться. Франция и Пруссия, вцепившиеся друг другу в глотку, вот так же вызвали завихрения на всем пространстве Европы, и многим англичанам захотелось ринуться в бой, неважно с кем.

Беспокойной весной 1871 года мадам де Клериси и Люсиль вернулись в Хоптон, где теплый и погожий апрель заставил их признать, что английский климат не так уж и скверен. Что до меня, то Хоптон больше всего нравится мне осенью, когда старые фазаны ссорятся друг с другом в зарослях, а изгороди из кустарника кишат жизнью.

Вышеозначенное мнение дамы соблаговолили сообщить мне по моем прибытии в имение, вскоре после Пасхи. И не спорю, я нашел старый дом на удивление уютным и гостеприимным и наслаждался свежей зеленью на серых стенах и ароматом весны, наполняющим морской ветер, гуляющий над низменным плоским берегом.

Приехал я без предупреждения – инстинкт подсказывал, что не стоит ставить Изабеллу в известность о моем появлении по соседству. Скача по аллее, я увидел Люсиль – живое воплощение весны среди цветов. Заслышав стук копыт, она обернулась и, узнав меня, изменилась в лице. Румянец, вызванный, вероятно, гневом, залил ее щеки.

– Я приехал с добрыми вестями для вас, Мадемуазель, – сказал я. – Скоро вы вернетесь домой и навсегда отряхнете со своих ног прах Хоптона.

– Я не настолько неблагодарна, как вы думаете, – живо возразила девушка. – И мне нравится Хоптон.

Подошедший садовник принял у меня лошадь, и мы с Люсиль вместе пошли к дому.

– Я признательна вам, месье Говард, – произнесла Мадемуазель самым мягким тоном, который мне приходилось слышать в общении со мной. Если честно, я помнил каждый оттенок ее голоса. – Признательна за все, что сделали вы для мамы, для нас, вернее сказать. Вы проявили себя настоящим другом.

Эта неожиданная перемена сбила меня с толку и не сомневаюсь, что жертва ее пришла в оцепенение, способное разгневать любую женщину. Но Люсиль всегда была слишком проворна, и не успел я уловить ее текущее настроение, как она уже переменилась, оставив меня далеко позади.

– Где пропадали вы все эти месяцы? – спросила она так, будто в самом деле ждала ответа. – И почему не писали?

– Я гонялся за химерой, Мадемуазель.

– Которую вам никогда не удастся настигнуть.

– И преследовать которую я никогда не перестану, – ответил я, без особого успеха стараясь подражать легкости ее разговора.

Когда мы вошли в дом и застали мадам за ее шитьем наверху, в утренней гостиной, окна которой выходят на море, – той самой комнате, кстати, в которой я сейчас сижу и пишу эти строки, – манеры Люсиль претерпели еще одно резкое изменение.

– Мама, прибыл месье Говард, – сказала она. – Наш благодетель.

– Рада видеть вас, mon ami, – приветствовала меня виконтесса и как настоящая хозяйка, поинтересовалась, не голоден ли я.

Я привез с собой кипу иллюстрированных газет и при их помощи убедил даже Люсиль, что бегство из Парижа не являлось чрезмерной предосторожностью. Следом за ужасами осады последовал еще больший кошмар Коммуны, когда повстанцы из Национальной гвардии расстреливали честных людей и вся столица оказалась во власти черни. Воистину это царство террора навсегда останется черным пятном в истории столетия и всего французского народа[108].

Мне было совершенно ясно, что если мадам де Клериси, имеющая философский склад ума, рассматривает бегство и мое участие в нем без особого огорчения, то для Люсиль факт их нынешней зависимости от меня служит источником постоянного раздражения. По большей части мне пришлось отвечать на вопросы виконтессы, которая ничего не понимала из английской прессы и жаждала узнать новости из Парижа. Все солидные парижские газеты были поочередно захвачены и закрыты Коммуной, да и почтовая служба приказала долго жить.

Виконтесса ждала также отчета о собственных делах. В письме она просила продать часть своей собственности, чтобы выручить деньги на расходы и для уплаты долга мне. Именно с целью обсудить эти вопросы я и приехал в Хоптон. По крайней мере, в этом я убеждал себя, но при виде Люсиль, прогуливающейся среди вековых деревьев, понял, как мелок был этот самообман. Альфонс, освобожденный с окончанием войны от своего обещания, вернулся во Францию, и мне хотя бы не грозила пытка видеть их с Люсиль вместе.

Однако мадам запретила говорить о делах прежде ужина. Час ожидания мы провели за разговорами о Париже и выходящих из ряда вон событиях, происходящих там. Мои дамы, как и большинство дам вообще, являлись убежденными роялистками, и хотя питали мало симпатии к павшим Бонапартам, с ужасом узнавали о разгуле в Париже республиканизма и анархии.